Отвечая сторонникам подобных сопоставлений, российский историк В.П.Булдаков пишет, что не случайно пытающиеся решить проблему тоталитаризма исследователи на основе его внешних данных разрываются между фактом, теорией и текущими политическими пристрастиями. Сталинизм с их легкой руки стал “тоталитаризмом”, хотя считать его таковым значит сделать ему комплимент. Связь гитлеризма и сталинизма несомненна: то и другое - причудливо преломившиеся через этнонациональную психологию последствия Первой мировой войны. Но не более. Полагать, что именно сталинизм спровоцировал германский нацизм, как это делает Нольте, нет никаких оснований. Можно допустить, что в основе нацизма лежала социально-параноидальная форма обычного типа нации-государства из некогда неоправданно разрозненных германских земель и затем несостоявшейся колониальной империи.
Сталинизм, напротив, имел куда более глубокие и архаичные имперско-патерналистсиские, а не этно-государственные корни. При всей неприглядности общего умопомрачения своего времени, он был воплощением знакомого по истории кризисного российского культурогенеза. Представлять весь период советской истории в виде непрерывной борьбы с коммунизмом, подобно тому как ХIХ век представляли непрерывной борьбой с самодержавием, ошибочно. Излишняя эмоциональность лишь уводит от научного анализа советской системы /195/. Тем не менее, как отмечает в том же сборнике французский историк, автор одной из лучших обобщающих книг по советской истории, Н.Верт, сравнение нацизма и сталинизма занимает центральное место в концепции тоталитаризма /196/. Согласие или несогласие с точкой зрения В.П.Булдакова проявляют авторы упоминавшейся коллективной монографии о тоталитаризме в ХХ веке, и некоторые из них отваживаются на прямые сравнения фашизма, нацизма и большевизма /197/.
Необходимое теоретическое обоснование этому дала еще Х.Арендт. В ее труде /198/, ставшем классическим, содержатся и острые наблюдения, предваряющие некоторые важные моменты нынешних дискуссий. Нет ничего более характерного для тоталитарных движений вообще и для качества славы их вождей в частности, замечала Арендт, чем поразительная быстрота, с которой их забывают, и пугающая легкость, с которой их могут заменить другие кумиры. Если существует такое явление как тоталитарная личность или тоталитарная ментальность, то эта чрезвычайная приспособленность и отсутствие в ней преемственности, непрерывности, безусловно, составляют ее выдающиеся черты. Отсюда было бы ошибкой полагать, что непостоянство и забывчивость масс означают, будто бы они освободились от тоталитарного наваждения, которое иногда отождествляют с культом Гитлера или Сталина. Вполне возможно, что верно как раз противоположное. Еще более серьезной ошибкой было бы забыть из-за этого непостоянства, что тоталитарные режимы, пока они живы, имеют массовую поддержку и опираются на нее до самого конца. Сущностью же тоталитарного господства был тотальный террор.
История создания книги о тоталитаризме Ханны Арендт, детали ее биографии, особенности ее личности, равно как и научного стиля, весьма образно представлены на страницах книги Франсуа Фюре “Прошлое одной иллюзии” (одна из ее глав посвящена прямому сопоставлению двух режимов и так и называется “Коммунизм и фашизм” /199/). Книга Арендт, пишет французский историк, очень важная, хотя и небрежно написана. Задуманная как анализ нацизма она закончена как политическая теория, применимая скорее к коммунизму. Арендт утверждает принципиальную новизну феномена тоталитаризма и посвящает почти половину пространства книги поискам его корней. Эта книга – скорбная песнь послевоенных лет, повествующая о немецких преступлениях, об истреблении евреев, о катастрофах, постигших свободу, о советских концлагерях, более долговечных, чем нацистские, песнь, провозглашающая войну войне, замечает Фюре. Исповедующая антинацизм, антибуржуазность, антисоветизм и даже антисионизм, Арендт с вызывающей резкостью заявила о себе как о парии.
Время концлагерей не закончилось: такова главная интуитивная догадка, служащая основой для сравнения двух тоталитарных систем. По мнению Арендт, наличие широких масс населения, лишенного корней и прав, отданного на полный произвол властей в качестве материала социального эксперимента, составляет отличительную черту тоталитарных обществ, делает их феноменом, небывалым в истории. Тоталитаризм является небывалым кошмаром, созданный человеком, он отрицает человечность, выходит за пределы человеческого. Он не имел названия в философской или политической традиции.
Его колыбелью была демократия. Точнее, ее деградировавшая форма, когда общество превращается в скопление изолированных индивидов, ничем не объединенных и отданных во власть демагогу. Это патологическое завершение буржуазного индивидуализма, превращающегося в антибуржуазное насилие. Установившаяся благодаря массам тоталитарная диктатура делает все, чтобы укрепить свою базу, устраняя из общества все остатки и средства автономии. Гитлер упразднил самоуправление земель, партии, аристократию, независимые ассоциации, а то, что осталось, было подчинено аппарату единственной партии. Сталин, получив в наследство режим, в котором была запрещена частная собственность, смог ликвидировать даже крестьянство, не говоря уже о других классах, партиях и всем остальном: партия большевиков безраздельно царила над плебсом атомизированных индивидов. Оба режима до самого конца пользовались поддержкой этого зачарованного и одновременно запуганного плебса.
Человек в демократии масс отрекается от своей судьбы, передавая ее в руки вождя, и делает это благодаря идеологии. Этот термин обозначает у Арендт не совокупность идей, разделяемых тем или иным обществом, той или иной эпохой, но замкнутую систему истолкования истории. Закон тоталитарного общества заключается только в том, чтобы следовать за ходом истории, смысл которого выражает партия, а внутри партии – ее вождь. Поэтому террор – это его естественное орудие. Он тотален и покрывает все пространство политических и гражданских законов, которых история даже не замечает в своем движении к новому человеку. Назначение террора не столько в том, чтобы сокрушать различные оппозиции, быстро прекращающие свое существование, сколько в том, чтобы такие оппозиции изобретать, дабы подтверждать неумолимость избранного курса. Пресекающий всякую попытку расчленения социального целого, устраняющий малейший зазор частной жизни между индивидами, террор осуществляется во имя всех, всеми и надо всем, он является единственным законом в этом беззаконном мире. Концентрационные лагеря обнажают сущность тоталитаризма /200/.
В ХХ в. Германия и Советский Союз стали ареной самой бесчеловечной жестокости, считает вслед за Арендт американский ученый Уолтер Лакёр. Судьбы этих стран во многом определяли два человека – Гитлер и Сталин, отмечал он /201/. Ясно, что данный период истории будет еще долго занимать и немцев, и русских. Приход диктаторов к власти стал возможным благодаря историческим традициям этих стран. Но если Сталин в противоположность Гитлеру не разрушил собственной страны и даже сделал ее сильнее, хотя “падение общества до варварского состояния нанесло глубокий ущерб Советскому Союзу”, то нацизм привел к закату один из культурных центров мира, размещавшихся в Германии и Центральной Европе.
Теперь в России и Германии многим ясно, что лучшее будущее невозможно без полного осознания и признания случившегося в прошлом, писал Лакёр. Отдельные люди могут уйти от правосудия, но народы не могут избежать ответственности. Политически эта проблема в России труднее, чем в Германии, потому что в России не произошло решительного разрыва с мрачным периодом советской истории.
Понадобится долгое время, чтобы забыть Сталина и намного больше времени, чтобы избавится от Гитлера. В Германии лишь немногие преодолели прошлое. Немецкую катастрофу легче понять греческому трагику или средневековому теологу, нежели современному человеку. Конечно, немецкая история началась не с Гитлера и не закончится с ним. Но Германии пришлось платить тяжелую цену за эти годы и придется платить еще даже в отдаленном будущем. Есть надежда, что наступит день, когда стены рухнут, и можно будет свободно пересекать границы. Немцы и славяне смогут работать вместе – свободно и без страха Знаменитые старинные города восстанут в новой славе как центры новой цивилизации, где народы будут делиться своими достижениями и похоронят вражду.
После того, как эти надежды отчасти сбылись, Лакёр отреагировал на события новым капитальным трудом. Оценивая опыт развития СССР и коммунизма во всей его совокупности в вышедшей в 1994 г., уже после распада как внешней, так и внутренней советской империи, книге “Падшая мечта. Размышления о Советском Союзе”, Лакёр отмечал, что в переоценке теперь нуждается не только наследие Маркса и Ленина, но и проблемы социализма и национализма в целом. Почему рухнула советская система, и отчего признаки этого грядущего краха ранее не были замечены? В начале, как и в конце советской истории, большую роль играл случай, такую же роль он сохранит и в будущем, полагает Лакёр. Согласно Ленину, большевики могли бы никогда не прийти к власти. Но что бы произошло в таком случае? В ретроспективе возврат к царскому самодержавию или конституционная монархия вряд ли оказались бы возможными. Более вероятным было бы установление какого-либо авторитарного режима, возможно военной диктатуры, выход из которой, при удачном стечении обстоятельств, возможно, был бы найден путем перехода к демократическому режиму, подобно тому, как это произошло в Турции и Испании. Установление в России фашизма было бы невозможно, и не потому, что там не смогли бы появиться харизматические фигуры типа фюрера или дуче, а потому, что она этнически неоднородная страна.
В противовес Нольте и его сторонникам Лакёр заявляет, что вряд ли возможно с уверенностью утверждать, что первопричиной прихода к власти нацизма было существование Советского Союза или мифологической угрозы идущей с востока коммунистической революции. Напротив, авторитарный националистический режим победил, так как среди прочего совместно с Россией противопоставлял себя Западной Европе. Если бы в России установился фашизм, то все повернулось бы совершенно по-другому, однако там взял верх коммунизм. Некоторые русские полагают, что спастись от преждевременного краха коммунистическому режиму помогла сначала Великая Отечественная война, затем открытие новых нефтяных месторождений и массированный экспорт нефти. Вторая мировая война была тяжелейшим испытанием для режима, но она же и позволила Сталину мобилизовать патриотическую энергию и чувства против жестоких захватчиков, собиравшихся сокрушить не коммунистический режим, а русскую государственность и обратить русский народ в рабство. Сталинизм лишил страну политических и экономических свобод, альтернативой этому могла стать либо радикализация, либо коллапс. (Был ли сталинизм, т.е. сталинский режим “коммунистическим”?, вопрошает другой американский ученый Роберт В. Дэниэлс, специалист по истории Советского Союза, считающий, что без объяснения того, что собой представлял Сталин, нельзя понять, что собой представляла созданная им система /202/). В случае неудачи реформ в посткоммунистической России, заключает Лакёр, не исключено, что будущие историки станут рассматривать советское прошлое в более розовом, нежели в настоящее время, свете.
О том, что эти опасения по крайней мере в последние пятнадцать лет не подтвердились, свидетельствует хотя бы масса новых учебников по отечественной истории, в которых советское прошлое трактуется отнюдь не в розовом свете. Возьмем на выбор один из них – “История России. ХХ век”. Создан он ведущими специалистами Института отечественной истории Российской академии наук и рекомендован министерством образования (впрочем, как и многие другие выходившие в последнее время такого рода издания) для студентов вузов по специальности “История”. Для того, чтобы наш читатель сам мог сравнить сходство и различие советского режима с рассмотренными ранее основными, базовыми чертами установившихся первоначально в Италии режима фашизма и впоследствии в Германии режима нацизма, приведем ряд выдержек, показывающих новые подходы отечественных специалистов к освещению советского периода истории /203/.
Вот так представляются авторами путь движения России к тоталитаризму (хотя они и редко применяют этот термин), суть установленного большевиками режима, этапы развития страны в первые три десятилетия ХХ века.
Уже первая русская революция 1905-1907 гг. обнажила острейшие противоречия. Необходима была скорейшая модернизация страны. Правящие круги проглядели исключительно острую ситуацию, опасность нового социального взрыва. Необходимо было преодолеть ставшее опасным отставание страны от развитых стран в области технологии, науки, производительности труда, квалификации кадров и общей культуры населения, вооружения армии, уровня потребления. Это обусловливало необходимость совершения Россией очередного исторического скачка, наподобие тех, которые она вынуждена была осуществить в XVI и XVIII вв., на этапах догоняющего развития. Эта задача стояла перед любым правительством России с самого начала ХХ века. Противниками передовых сил России, стремившихся с конца XIX в. осуществить крутой поворот к мировой цивилизации, сбросить оковы средневековья и изоляционизма выступали абсолютизм, остатки феодализма в деревне, на окраинах.
ХХ век бросал вызов России, ставя вопрос о будущности страны, ее территориальной целостности, ее роли в мире. Насущными задачами были индустриализация страны, крутая перестройка аграрного сектора, проведение культурной революции, которую уже завершили страны Запада, демократизация общественной жизни, создание правового государства, расширение прав и свобод личности, решение национального вопроса. Чем решительнее накануне и в годы Первой мировой войны страна поворачивала в сторону передовых форм хозяйства, чем больше появлялось носителей передовых идей и отношений, тем острее становилось их противостояние отсталости в области экономики, управления общественными делами, отношений с внешним миром. “Видимо, еще в начале века под влиянием революции 1905-1907 гг., когда российское общество не достигло еще такой степени самораспада, был последний “разъезд”, на котором можно было еще сравнительно безболезненно повернуть на путь буржуазно-демократического развития /204/. Однако российский “состав” с грохотом проскочил его, набирая скорость” /205/. В условиях обострения всех противоречий “поражало отсутствие адекватной политической воли” /206/. Добавим здесь, что точные прогнозы возможного развития ситуации, возможной социальной революции и ее последствий давали некоторые представители правящего класса, например, такой блестящий аналитик, как П.Н.Дурново, но царь и его окружение от них отмахивались /207/.
Февральско-мартовский переворот 1917 г. был стихийным и хаотичным, столичным по характеру преобразований. Легкость победы, отсутствие серьезного политического противника облегчала проведение возможных преобразований, движение по буржуазно-демократическому пути. Предлагаемая модель общественного устройства предполагала развитие без обострения социальных конфликтов, с постепенной трансформацией социальной структуры по мере индустриализации и урбанизации страны. Переход от первого, политического этапа революции, во время которого наблюдалось единение сил, ко второму, социальному, мог быть совершен или эволюционно на основе проводимых сверху реформ, или революционно, через очередную смену власти. Вторая линия насаждалась экстремистскими элементами, в первую очередь большевиками, стремившихся с помощью политических “кульбитов” захватить лидерство в революционном движении. Ставший явным летом 1917 г. глубокий кризис молодой, не устоявшейся демократии “давал шанс на выдвижение к вершинам власти учреждениям, несшим в себе угрозу антидемократизма, тоталитаризма” /208/.
Неверие в готовность большевиков взять власть и ее удержать лежало в основе политики буржуазных и социалистических партий, входивших во Временное правительство. Это был грубый политический просчет, определивший последующую судьбу их самих и всей России. Октябрьский переворот, 24-25 октября 1917 г., насильственный захват власти большевиками и падение Временного правительства, стал возможным в результате взаимодействия трех факторов. Первый – стремительное нарастание народного протеста и самодеятельность в решении насущных проблем: земли, мира, хлеба. Второй – трансформация этой народной стихии в политическую форму с требованием передачи власти в центре и на местах в руки Советов. Третий – настойчивые усилия большевиков по максимальному расширению народного движения, укрепления своего лидерства.
Октябрьский переворот довел до низшей точки распад государственной власти в России. Бездумно разрушив остатки прежней власти, Советы, претендуя на полноту государственной власти, оказались не готовы к выполнению новых функций. К лету 1918 г. антидемократичность Советской власти привела общество к тотальному противостоянию “все против всех”. Глубокий внутренний раскол общества способствовал тому. что отдельные вооруженные схватки переросли в полномасштабную гражданскую войну. Тяжелое положение Советской власти вызвало с ее стороны отчаянную, беспощадную форму борьбы – массовый террор на фронте и в собственном тылу. Большевистскому режиму удалось удержаться, лишь применяя чрезвычайные меры. В экономике перешли к “военному коммунизму”, ввели трудовую повинность для всех граждан. Это оправдывалось условиями разрухи, голода, блокады. Но активно внедрялась мысль о совершаемых шагах к коммунизму, и эти утопии захватили не только лидеров большевиков, но и массы.
Результаты разрушения старого и нарождения нового заключались в следующем: обобществление основных средств производства, уничтожение помещиков в деревне и крупной и средней буржуазии в городе, ликвидация дореволюционной системы управления и механизмов подавления и угнетения, резкое снижения роли религии и церкви, свертывание рыночных отношений, разрыв связей между интеллигенцией и предпринимателями (по мере уничтожения и тех, и других). Родилось государство нового типа, советское, была установлена однопартийная (большевистская) система, в преобразовательную деятельность были вовлечены огромные массы, утвердились новые принципы и идеалы общественной жизни, произошел распад империи и переменились отношения между населявшими страну этносами. Все это имело и такие последствия, как огромные материальные и людские потери, эмиграция миллионов людей, в их числе интеллектуальной элиты, разрушение экономических связей между регионами, отторжение большинства населения от собственности и предпринимательства, изоляция России на международной арене и потеря ею былых позиций в решении международных проблем, отбрасывание страны во многих областях общественной жизни на десятилетия назад.
С помощью революции был сделан первый шаг к разрешению накопившихся в России противоречий. Но сняты были лишь те из них, что касались насущных потребностей беднейшей части населения, не требовали больших интеллектуальных усилий, мобилизации значительных средств. Решались простые задачи разрушения, захвата, раздела, принуждения. На потом были оставлены наиболее сложные проблемы, затрагивавшие интересы государства и общества, крутая модернизация всех областей общественной жизни, не формационный, а цивилизованный скачок. “Но были еще результаты революции, которые лишь в последние голы становятся объектом исследования. Речь идет о природе возникшей власти, собственности, правящей партии и строя в целом” /209/.
Обращаясь далее к сути возникшей системы, авторы заключают: Революция растоптала идеалы революционеров. За ширмой народности скрывался узкий интерес тех, кто присвоил себе результаты революции: вместо высшей демократии установился режим диктатуры, вместо единения трудящихся – антагонизм отдельных групп городского и сельского населения, вместо личной свободы – система принуждения в интересах новой элиты. Политический словарь не имел терминов для такого новообразования. Это была пестрая смесь госкапитализма, госсоциализма, тоталитаризма, партийной диктатуры, уравниловки, казарменности /210/.
Анализируя черты советского общества 20-х годов, историки отмечают, что военно-коммунистические идеи распространялись на дальнейший процесс национализации производства. Кризис ощущался не только в экономике, но и в социальной сфере. Людские потери, начиная с 1914 г. приближались к 20 млн. человек. Детская беспризорность достигала в 1922 г. цифры в 7 млн. человек. Был введен нэп, о положительных и отрицательных характеристиках до сих пор ведутся споры. В 1921-1922 гг. хлебопроизводящие районы охватил один из самых опустошительных в мировой истории голод, унесший жизни до 8 млн. людей. Лишь к середине 20-х годов восстановилась экономика. ВКП (б) превращается в 20-е годы в особый организм советского общества. Была принята программа “социалистической индустриализации”. 1927-1929 гг. известны как годы “великого перелома”. Был свернут нэп, продолжался процесс индустриализации, началась насильственная коллективизация в деревне. Возник культ личности вождя партии, начали складываться основы системы, названной сталинизмом. Кризис капитализма конца 20-х годов и изменившаяся международная обстановка позволила сталинскому руководству в созданном в 1919 г. объединении – Коминтерне провозгласить тезис о возрастании агрессивности империализма, приближении войны и революции. В качестве примера указывалось на возникновение фашизма. Однако главными врагами были объявлены социал-демократы – “социал-фашисты”, препятствовавшие своим реформизмом наступлению революции. Это вело к расколу рабочего движения и облегчало установление фашистских и военных режимов в ряде стран.
Историки считают, что 1929 г. стал годом утверждения сталинской диктатуры, когда возникли “контуры уже иной цивилизации”. Сталин выступал создателем нового руководящего слоя, выразителем его интересов, умел приспособиться к духу эпохи. Его поддержали “средние кадры” партии, на которые его противники в руководстве партии, постепенно устранявшиеся им, не обращали внимание.
Авторы отмечают, что существуют два подхода в интерпретации сформировавшейся в СССР новой общественной системы: “тоталитарное” и “модернизаторско-ревизионистское”. “Тоталитаристы” считают Октябрь 1917 г. не пролетарской революцией, а заговором и переворотом, сталинизм – органичным результатом ленинизма, а советскую систему тоталитарной, державшейся на терроре и лжи, с точки зрения морали идентичной нацизму и фашизму. По представлениям “ревизионистов”, Октябрь – это пролетарская революция, Сталин – аберрация ленинских норм, советский режим при всех его недостатках – основа для “развития”: индустриализации, урбанизации, массового образования, подобно авторитарным режимам в других отстающих странах /211/.
Видный отечественный историк М.Я.Гефтер, отвечая на вопрос Г.Павловского “Актуален ли Сталин?” в известном интервью, опубликованном в 1987 г. под заголовком “Сталин умер вчера…”, отмечал: “Сталин – фигура историческая, но по сей день спорят о “сталинизме”…, к былому здесь примешано грядущее” /212/. Чуть позднее, в 1989 г. Гефтер писал: “Сталинизм – одно из наиболее масштабных и страшных своей загадочностью явлений ХХ века. Не будет преувеличением сказать, что этот уходящий век, взятый в целом, не может быть понят и “передан” в наследство веку ХХI, пока не будет раскрыта тайна сталинизма, раскрыта преодолением его”. За пределами объяснения, по мнению историка, остается загадка пассивности, тайна недостающего сопротивления. “А оно – лишь отчасти следствие, в громадной же мере причина, порождающая сталинизм и входящая в самое ядро его. …Конечно, такова вообще антропология новейшего тоталитаризма” /213/.
Природа тоталитарных режимов, считал Гефтер, едина. Они стремятся к “окончательному решению”, будь то раскулачивание или холокост, провоцируют род человеческий на самоуничтожение. Сопоставление тоталитарных режимов возможно и плодотворно, пишет А.И.Борозняк, посвятивший концепции Гефтера специальный очерк в своей книге очерков “Прошлое, которое не уходит” /214/. Но ныне, когда у части отечественных публицистов нет сомнения относительно отождествления большевизма и нацизма, следует прислушаться к отрезвляющему голосу Гефтера: “В случае с тоталитаризмом коренная трудность … состоит в том, что само понятие это имеет в виду не какую-то конкретную реальность, а специфически общие черты разных исторических “тел”, у каждого их которых своя родословная, несовпадающий по времени, да и по сути, генезис” /215/.
Интереснейшие соображения по поводу переклички событий времен тоталитаризма с послевоенной и нынешней ситуацией в Германии и Италии, но более всего в России, содержатся в оригинальном труде петербургского математика, культуролога и политолога А.И.Степанова (лишь недавно увидевшим свет в виде книги; в Интернете этот текст был опубликован давно и специалистам известен) /216/. В главе “Революции, “революции”, общество: Логические циклы новейшей политической истории” автор для истолкования скачков общественного развития обращается к модели бифуркаций /217/ и подчеркивает, что, вступив в эпоху масс (или, как мы уже в начале нашей работы говорили – “массовизации”), социумы переживают регулярные взрывы в экономике, технике, науке, искусстве и т.д., и социально-политические революции индустриальной эпохи являются скорее правилом, чем исключением. Ни одной из развитых стран не удалось их избежать. При этом на роль параметра, ответственного за характер существующего политического режима, автор предлагает количество политических революций, или бифуркаций. Общим правилом тут становится следующее. После двух политических революций эпохи масс в разных странах устанавливаются либеральные (или относительно либеральные) режимы, например, как в современной Великобритании (с ее Великой английской и Славной революциями), в США (Война за независимость и Гражданская война), в России после революции 1905-07 гг. и Февральской 1917, в Германии после революции 1848 г. и Ноябрьской 1918 г. (Веймарская республика) и др. Третьи политические бифуркации, напротив, приводят к резкому сдвигу в сторону тоталитаризма (напр., Россия после Великой Октябрьской революции, Германия после «национальной революции» 1932-33 гг.). Первые же революции отличаются повсеместно специфической «незаконченностью» или «непоследовательностью», и следующие за ними политические режимы представляются смесью как либерально-демократических, так и автократических черт..
Революция 1905-1907 гг. в России с ее эманципационными целями имела важные, но все же ограниченные последствия, отмечает Степанов. Хребет монархии, феодально-помещичьего, аграрного строя, хотя и приобрел большую гибкость, но не получил переломов. Не случайно поэтому в период очередного кризиса, на сей раз мирового – Первая мировая война – в России состоялась еще одна, Февральская, революция 1917 г., т.е. произошла вторая бифуркация. По своим задачам Февраль был вполне либеральным, и новый режим соответствовал в общем результатам вторых бифуркаций в Великобритании и США. Даже Ленин в тот период признавал, что в стране больше политических свобод, чем в любой европейской стране. Долго, однако, на этой ступени удержаться не удалось, и через восемь месяцев возникает третья бифуркация, разражается Октябрьская революция.
Следствие двух появляющихся одна за другой точек бифуркации – установление такого политического климата, который под лозунгами либеральных программ расчищает почву для деятельности партий “традиционной” ориентации: либеральных, консервативных, радикальных (к числу последних автор относит социалистов и социал-демократов). ХХ век, однако, представил прецеденты политических сил принципиально иного – “авангардистского” – сорта: коммунистических и фашистских (или нацистских). Для поддержки такого более усложненного, чем прежнее, трехчастное политическое поле, требуются не две бифуркации , а больше. В тогдашней России наряду с либералами (кадетами), консерваторами (монархисты, октябристы), радикал-социалистами (эсеры, меньшевики), выступала отлично организованная “авагардистская” сила – большевики. Третья революция, или бифуркация, не могла не состояться. Конечным результатом третьей революции становится установление тоталитарного режима /218/.
Интересный пример представляет собой и Италия. В рамках Рисорджименто она переживает две буржуазно-демократические революции – 1848-1849 и 1859-1860 гг., которые привели к объединению страны и установлению конституционной монархии. За руководство борются два основные течения: демократы-республиканцы (Дж.Мадзини, Дж.Гарибальди) и либералы (К.Кавур). Верх берут вторые. Монархическая форма в таких случаях не противоречит демократии, наличию развернутого правового поля (современные Нидерланды, Великобритания, Испания, Япония и др.). Впрочем двумя бифуркациями Италия не ограничивается. Следующая бифуркация – “поход на Рим” 1922 г. – обозначила переход к фашистской диктатуре Муссолини. Авангардистский характер политического режима и в данном случае соответствует трем революциям. Тот же путь, напоминает автор, прошла и Германия, без революции 1848-1849 гг. было бы невозможно преодоление раздробленности страны и “бисмарковское” объединение (Северо-Германский союз 1867 г., Германская империя 1871 г.).
Согласно большевистскому канону, Октябрьская революция воплотила в себе вековые чаяния человечества, создала предпосылки для окончательного утверждения социальной справедливости и создания наилучшего политического строя. Очередные революции бессмысленны и невозможны, ибо были бы путем не вперед, а назад. Борьба классов закончилась, в связи с чем привлекалось заимствованное Марксом у Гегеля понятие “конец истории”. Аналогичной чертой отличалась и национал-социалистская идеология. Была воскрешена древняя хилиастическая вера, тысячелетний рейх полагался последним. Близкие представления использовались фашистской Италией, окончательно возрождавшей славу Древнего Рима.
В этом контексте симптоматичен и ажиотаж вокруг работы “Конец истории?” Ф.Фукуямы, замечает автор. В ходе последних мировых процессов враги либерализма и Запада повержены “навсегда”, отныне ничто не в силах воспрепятствовать вечному торжеству демократий. Энтузиазм, с которым встречена статья Фукуямы, вряд ли объясним вне рамок третьей мировой бифуркации (двумя другими были обе мировые войны). При описании пути общества от первой революции к третьей вовсе не обязательно использовать позитивистский язык: “частичная демократия/автократия – демократия – автократия”, с аксиологическим предпочтением среднего элемента. В результате трех бифуркаций в общественном сознании возрастает роль мифа (“золотой век” – коммунизм, милленаристский “Третий рейх”, величественные античные герои в фашистской Италии и т.д.) и присущих ему “телеологизма”, “финализма”. Соответственно, ныне, в рамках третьей бифуркации в мире, “хороший парень” – Америка, наконец, поколотил большинство “плохих парней”, прежде всего коммунистическую Россию, послав белозубый голливудский привет всем людям добра и света, и впредь они могут быть уверены: теперь о них есть кому позаботиться, победу герой уже никогда не упустит из рук /219/.
Обращаясь к теории модернизации и модели догоняющего развития, автор подчеркивает далее, что тоталитаризм, как и либерализм, самосогласован, он становится носителем “высоких” эмансипационных и модернизационных идеалов. К услугам третьей революции прибегли Франция, Россия, Италия, Германия, Китай. По итогам третьей революции Россия (СССР) достигает исторически беспрецедентной для себя ступени в мировой иерархии (Черчилль заявлял, что Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой), гитлеровская Германия обретает такое могущество, что не только выкинула на помойку систему Версаля, но и бросила вызов всей Европе, СССР, США. Италия времен Муссолини не без резонов грезит о славе Древнего Рима. Франция, несмотря на принадлежность к первому эшелону модернизации, испытывала комплекс неполноценности перед более продвинутыми Англией, Голландией, затем США. Франция периода Второй империи (для Франции это период после трех бифуркаций: Великой французской революции, революций 1830 и 1848 гг.) возрождает наполеоновское величие, приобретает множество колоний, наносит военное поражение России в Крымской войне, взяв реванш за унизительное поражение и демонтировав постнаполеоновский европейский порядок, Священный союз. По итогам третьей, Народной, революции Китай окончательно пробудился от многовековой феодальной спячки, стал на магистральный индустриальный путь, превратился в великую, ядерно-космическую державу. Так что вовсе не обязательно, как это порою делают, считать переход от либеральных режимов к тоталитарным “срывом модернизации” в политической плоскости /220/.
Наиболее глубокая, коммунистическая (третья) революция в России, которой попутно пришлось решать задачи модернизации (дефеодализация, ликвидация неграмотности, индустриализация) в своем развитии прошла через несколько ключевых этапов: “военный коммунизм”, НЭП, “Великий перелом” 1928-1929 гг., в результате которого сформировался “классический”, сталинский СССР. Частная собственность полностью отменена, отсутствуют не только альтернативные партии, но и внутри правящей путем репрессий искоренена и тень возможных разногласий, установлено единодушие под эгидой “Отца народов”, единственного живого Вождя.
Тогда же окончательно канонизируется и большевистский миф. Третья революция в России привела к политически однородному, тоталитарному состоянию не сразу, а посредством последовательных скачков. Причем именно третий по счету обеспечил радикальную унификацию, полностью лишив население реальных экономических и политических прав, заложив прочный фундамент великой коммунистической империи /221/.
В конце ХХ века в Восточной Европе и России начинается настоящий пир четвертых революций, замечает Степанов. Подводить итоги пока рано, акт перехода еще не завершен. Как и в ряде других случаев, четвертая революция в России проходит сквозь цепь ключевых этапов. Горбачевская “перестройка” послужила первым звеном на пути демонтажа тоталитарной системы. Она отличается полумерами. Гласность – еще не свобода печати, демократизация – не демократия, кооперативы – еще не частная собственность. Отката от социализма еще не произошло, речь только о придании ему “человеческого лица”. Развитие революции проходит через кризисный момент – август 1991 г., когда демократические силы одерживают верх над сторонниками старых порядков. В результате следующей подбифуркации – событий октября 1993 г., считает автор, демократы, или либералы, проиграли. Авторитаризм в государственном управлении, разрушенный было Ельциным в 1991 г., начал восстанавливаться в процессе создания структур сильной исполнительной власти и был оформлен Конституцией 12 декабря 1993 г.
Четвертая русская бифуркация порвала с плодами третьей, с тоталитарным режимом. Остановившись пока на третьем этапе, она стяжает наиболее одиозные, далекие от действительных либерализма и демократизма черты. Если экстраполировать закономерности рассматриваемой модели, то некоторого политического прогресса можно было бы ждать от следующей, четвертой подбифуркации. Но и в этом случае не следует ожидать слишком многого: четвертые по счету революции и подреволюции приносят с собой лишь ограниченные достижения (“подпорченная” демократия). Гораздо оправданнее показались бы надежды на полноценную пятую революцию, заключает автор /222/. По его мнению, предлагаемые им числовые структуры, последовательные номера революций, помогают совладать с “миллионоголовой гидрой эмпирики”, о которой вслед за Гёте говорил Г.Г.Гадамер /223/. Таковы в очень обобщенном виде соображения одного их российских исследователей тоталитаризма, перехода от тоталитаризма к демократическим системам, политическом развитии последних лет и его перспективах в России.
Оставим на этом изыскания российских ученых, среди которых хватает, как отмечалось, “тоталитаристов”, “ревизионистов”, сторонников более традиционного для отечественной науки подхода, а также, как мы видели, приверженцев иных идей и теорий, и обратимся к западным интерпретациям.
Многие из них обращали особое внимание на идеологические основы советского строя. Как заметил Фюре, идея коммунизма не переставала защищать реальное историческое бытие Советского Союза вплоть до момента, когда он попросту прекратил свое существование, увлекши в своем падении и идею, воплощением которой он так долго служил /224/. Развивая свою концепцию, Фюре выступил с критикой классической, разработанной поколениями историков концепции Великой Французской революции.
В последние годы западные ученые обществоведы все больше обращались к исследованиям компаративистского плана, сравнивая прежде всего сталинизм и нацизм /225/ (что касается сравнений с итальянским фашизмом, то какие-либо внятные, объемные интерпретации мне неизвестны; когда в статье о советско-итальянских торгово-экономических отношениях 20-х годов, основанной на собранных мною архивных материалах, я написал, что оба режима были сходными по своей сути, это вызвало резкое неприятие: реваншистского духа газета “Дуэль” поспешила “дать отповедь”) /226/. Одним из заметных исследований в этом ряду является упоминавшийся в начале нашей работы коллективный труд западных ученых “Сталинизм и нацизм: Сравнение диктатур”. Признавая, что их усилия – “не более чем попытка нащупать пути сравнительного изучения СССР при режиме Сталина и Германии при режиме Гитлера”, составители сборника И.Кершоу и М.Левин приходят к выводу, что “всеохватывающее сравнение двух режимов пока что невозможно” /227/.
Взгляд на политическое и социальное развитие Запада как на парадигму якобы дает ключ к пониманию того, что происходило к востоку от Рейна, замечают они далее. При таком подходе говорят больше о том, чего не произошло, чем о том, что произошло. Во время “спора историков” в ФРГ в середине 80-х годов утверждалось, что расистский геноцид был реакцией нацистов на большевистский “классовый геноцид”, и тем самым первоначальная вина возлагалась на Советский Союз. Но ранние антиеврейские выпады Гитлера, восходящие к 1919 г., были связаны не с антибольшевизмом, а с антикапитализмом. Антибольшевизм был взят им на вооружение позднее, когда начал появляться в тех же антисемитских тирадах /228/. Защитники сталинизма в России напоминают, что нельзя отрицать его колоссальных достижений и в первую очередь победы над нацизмом, спасшей человечество от рабства. В Германии же пытаются спасти свое историческое прошлое, выводя Гитлера за скобки истории как аберрацию, объяснимую ввиду необходимости противостоять злу советского коммунизма, тогда как в России апологетика готова реабилитировать Сталина.
Германия и страны-наследники СССР имеют общую проблему – рассчитаться со своим прошлым. В ФРГ до сих пор в ходу изобретенное после войны понятие – Vergangenheitbewaeltigung (преодоление прошлого), хотя вряд ли можно говорить о преодолении, а всего лишь о его рациональном осмыслении. Смотреть в лицо советскому прошлому – такая же проблема, хотя она была поставлена только с началом горбачевской эры. Переоценка советского прошлого происходит в сжатые сроки и во многом идеологически прямолинейна, в то время как в Германии расчет с нацистским прошлым не прекращается уже полстолетия и богат нюансами. В одном отношении ситуация все же отличается: в советском прошлом вопреки Сталину удается обнаружить и нечто положительное, тогда как в Германии никто не пытается обнаружить в нацизме положительные элементы.
Согласно И.Кершоу и М.Левину, в нынешней России нет точного соответствия дебатам об “особом” немецком пути. Но нечто похожее слышится при обсуждении социальной, экономической, культурной и политической модернизации в предреволюционной России. Эта тематика актуализировалась в процессе поисков корней сталинизма, исследователи неизбежно обратились к отсталости России. Как приглушенное эхо немецких дебатов об “историзации”, “теории развития (модернизации)” сталинизм представляется исторически объяснимым и как бы “нормальным”.
Недавняя переоценка прошлого в странах-наследницах Советского Союза привлекла внимание к темам, близким к “спору историков” в Германии, отмечает один из авторов сборника историк М. фон Хаген. Это привело к оживлению концепции “тоталитаризма” – термин недавно стал употребляться в дебатах в бывшем Советском Союзе. Нет ничего удивительного, что дебаты в России сравнительно с таковыми о нацизме выглядят не слишком изощренно, они ведутся с большой горячностью, идеологически нагружены и имеют тенденцию к морализаторству. К тому же эмпирическая основа для изучения сталинизма (отсутствие эмпирических исследований – главная лакуна в историографии сталинизма) еще недостаточна в сравнении с множеством подробных монографий о нацизме.
Национальный шовинизм, ксенофобия и антисемитизм стали общими местами новой крайне антисоветской, а за пределами России и антирусской, интерпретации истории. Но теперь существует, по крайней мере, множество интерпретаций, и постсоветские историки работают с международной научной общиной. Если атмосфера культурного плюрализма сохранится, историки сумеют предложить интересную программу исследований интеллектуально интригующего и морально проблематичного российско-советского прошлого как части всемирной истории /229/.
Остается лишь присоединиться к пожеланиям этих западных ученых. Собственно говоря, именно к этому и призывали многие наши историки, и в их числе М.Я.Гефтер и представители его школы, в годы “перестройки”. Лучшим ответом на это стала бы полноценная дискуссия о преодолении тупиков прошлого и избавлении общества от увечий антигуманного ХХ века.
199. Фюре Ф. Прошлое одной иллюзии. – М., 1998. – С.185-234.
202. Daniels R.V. The end of the communist revolution. – L.; N.Y., 1993. – P.75-97.
203. История России, ХХ век / Боханов А.Н., Горинов М.М., Дмитренко В.П. и др. – М., 2001.
208. История России, ХХ век // Боханов А.Н., Горинов М.М., Дмитренко В.П. и др. – М., 2001. – С.166.
212. Гефтер М.Я. Из тех и этих лет. – М, 1991. – С.239.
214. Борозняк А.И. Прошлое, которое не уходит, цит. – С.265.
216. Степанов А.И. Число и культура: Рациональное бессознательное в языке, литературе, науке, современной политике, философии, истории. – М., 2004. В Интернете: Mode of access: http://www.alestep.narod.ru
218. Степанов А.И. Указ. соч. – С.452-454.
223. Гадамер Г.-Г. Истина и метод. – М., 1988. – С.120.
224. Фюре Ф. Прошлое одной иллюзии. - М., 1998. - С.558.