Культурно-историческое развитие социумов осуществляется зачастую не столько поступательно, сколько в виде серии последовательных скачков. В периоды культурных революций наблюдаются специфические переходы количества в качество, т.е. смены доминирующей культурной парадигмы. На другом языке: собственное время социокультурных систем протекает неравномерно, и означенным сменам ведущих парадигм отвечает его «сжатие», или резкое ускорение. Одним из хрестоматийных примеров подобных «критических» периодов служит культурная революция 1960-х годов. В работе [1] на основании анализа технологического и масс-культурного материала был сформулирован вывод, что в настоящее время мировое сообщество подходит к сходному рубежу, в связи с чем уместно говорить о феномене «новых шестидесятых».
Культурным прогнозам предшествует выделение факторов, ответственных за состояние интеллектуально-психической сферы социума. Черты ожидаемого культурно-исторического сдвига оттого и могут быть предсказаны, что его предпосылки действуют давно, в каждую эпоху представая в своей особенной форме, сопряженной, в частности, с техникой (вос)производства культуры, ведущими медиатехнологиями. Феномен «новых шестидесятых» целесообразно рассматривать, в частности, на фоне культурной революции 1960-х гг., т.е. «старых шестидесятых». Для этого расширим соображения, использованные в работе [1].
Полвека назад М.Маклюэн подробно описал механизмы воздействия фонетического письма, типографской печати на культуру [2,3]. Представление живой устной речи в виде линейной последовательности абстрактных графических знаков оказало революционирующее воздействие на сознание древних греков. В исторически предшествовавших вариантах: письме идеографическом, слоговом, переходном консонантном, – еще не происходило столь решительного отрыва от обладающих значением визуальных или фонетических образов. Совершенная алфавитная детерминация – немаловажный залог и точного отвлеченного мышления.
Без принципа абстрагированной визуальной линейности оказалось бы невозможно, согласно Маклюэну, формирование представлений о сквозной рациональной каузальности (последовательная цепь причин и следствий), обобщенном логическом мышлении (ряд последовательных суждений: посылок и заключений). Отпечатком того же процесса предстают и такие концепты как неограниченный ряд натуральных чисел, однородное евклидово пространство. Из последнего, со ссылкой на Аристотеля, Маклюэн выводит и понятие «содержания» как того, что заключено внутри определенных границ, т.е. форм. «Содержание», таким образом, есть нечто отличное от речи, слова лишь очерчивают некую внутреннюю, непосредственно не вербализованную семантическую область.
Столь явное отстранение от естественных восприятий, реакций немыслимо без механизма психических торможений, подчинения правилам. В постгомеровский период, вкупе с демократизацией, у греков изменяется тактика битв: взамен опоры на искусных и яростных героев-аристократов вводится регулярный воинский строй, в котором главное – дисциплина и мужество (т.е. не делать того, к чему толкает природный инстинкт: самостоятельно не нападать, не бежать). Не только защита родины, но и школьное образование становится обязательным для гражданина. В гимназиях прививаются навыки поведенческой и умственной дисциплины: делать не то, что хочется в данный момент, а что должно. Регламентации подчиняется физическая активность (неподвижное сидение на интеллектуальных уроках, заданные упражнения на гимнастике), речевая (молчать, когда говорит другой, говорить самому, когда требуется, и по делу), мыслительная (правильное решение задач).
Умение управлять собой, т.е. тормозить естественные реакции и направлять энергию на исполнение разумного долга, – признак, считавшийся залогом превосходства греков над варварами. От самой речи стали в возрастающей степени требовать не только структурной организованности, но и обоснованности, устремленности к определенной цели, т.е. той же линейности. Торможение спонтанных реакций служило предпосылкой продуманности сообщений, заботы об упомянутой содержательности. То же торможение способствовало сублимации, т.е. переводу энергии естественных побуждений и помыслов в область абстрактных представлений, понятий. Области мнений – преисполненной психизма, индивидуальных и групповых интересов, живой субъективности – была противопоставлена сфера истины: объективной, или божественной. Не случайно греков называют отцами идеализма, и даже материалисты используют такие выпадающие из непосредственной чувственности представления как, скажем, атомы.
Изобретение типографской печати привело к дополнительной «дефизиологизации». Эпоха Гутенберга во многом порвала активно-кинестетическую («тактильную») связь письма с речью. Вскоре утверждаются унифицированные грамматические нормы. Скачкообразное увеличение тиражей вело к эскалации продуктов рассматриваемого книжного – регулярно-линейного, содержательного – сознания. Обобщенные представления и идеи – например, народ, человечество, личность, общественный идеал, социальный класс – становятся достоянием количественно растущих кругов, элементами их побуждений и деятельности. Маклюэн резонно включает такие новые тогда феномены как нация, общенациональный литературный язык, абсолютизм, идеология в контекст гутенберговой эры.
Пролиферация книжности сопровождалась формированием публики, и рыночный механизм понуждал считаться с ее интересами. Наряду с практически полезными изданиями появляются развлекательные романы. Рост производства, обострение конкуренции на рынке индустриальной и типографской продукции сопровождалось ускорением темпа жизни, к миру книг добавляются журналы, газеты. Газета, конечно, оперативнее книги. Политические идеи наращивают популярность, влиятельность, особенно если учесть, что в газете они выступают в не отягощенной тяжелыми книжными рассуждениями форме.
Основным содержанием газетного сообщения является не идея, а новость, информация о событии. Событие – всегда нечто частное, более образное, чем идея. По сравнению с продуманным сообщением книги здесь важнее, повторим, скорость реакции, не глубина, а эмоциональная яркость. С событиями, образами и аффектами имеет дело и художественная литература. Газетной статье далеко до нее по степени выстроенности и продуманности, зато ее козыри – предполагаемая реальность, а не придуманность, а также сенсация. В противоположность научному труду, художественному произведению, от газетного номера не требуется и целостности сообщения: он всегда мозаичен, «лоскутен». При этом за печатным словом еще сохранялась унаследованная от книги авторитетность. Поток сенсаций и новостей – проекция былой преисполненности мира чудес.
Соревновательная лихорадка, темп жизни продолжали расти, изобретение телеграфа и радио резонировало с новыми запросами. Уже в радио наблюдался переход от визуального языкового сообщения назад, к аудиальному. Радио оперативнее даже газет. Если процессу письма сопутствуют торможение, соблюдение норм, то радийное сообщение спонтанизируется, выражая эмоции с помощью не только слов, но и их произносительно-экспрессивной окраски. Почти одновременно появившееся кино хотя и апеллировало к визуальности, но уже более образной, а не линейной. Фильмы, впрочем, еще создавались на сценарной, т.е. книжной, основе. Газета, в свою очередь, сохраняла письменно-типографскую линейность, отличаясь в отборе и подаче материала заданным направлением. Книжная, газетная и кинопродукция подведомственны, заметим, явной или скрытой цензуре, т.е. не чужды вышеупомянутому тормозящему фактору, а также возможности управления (манипуляции).
На пике, тем самым излете гутенберговой эры такие характерные для нее продукты как великие общественные идеи, – уже соединенные с быстрой реакцией – достигают апогея влиятельности. Тоталитарные режимы ХХ в., мировые войны немыслимы без преданности масс распропагандированным социально-политическим идеям. Рецепты решения ключевых социальных проблем в сущности крайне просты, они названы избранным идеологическим учением, достаточно лишь смести злых врагов.
Катастрофа Второй мировой войны внесла массовое отрезвление. Великие идеи предъявили свои плоды, не просто чуждые природным людским потребностям, но кричаще бесчеловечные. «Великие вожди», служившие олицетворением недавних великих идей, почти повсеместно исчезают с арены. Одни из них – такие как Гитлер, Муссолини, Рузвельт, Сталин – относительно вовремя умирают, другие – как, скажем, член ялтинской тройки Черчилль, – казалось бы парадоксально, проигрывают выборы. Новые лидеры предстают заметно более мелкими по масштабу, в чем их порой обвиняли, но настоящая причина чего заключалась не в них, а в коренном развороте общественных настроений. Ведь «королей» делает даже не свита, а социальный запрос, но последний уже сместился от гиперценных великих идей в направлении к соразмерности обыкновенному человеку, текущим потребностям.
Тектонический сдвиг затронул и семью. Если в прежней традиции ребенок подвергался ригорическому воспитанию, то теперь требовательность заметно снижается. Все чаще родители полагали: «Мы не жили, пусть хоть дети теперь поживут», – и насколько позволяли возможности, принялись детей баловать. Несмотря на временный бэби-бум, тренд рождаемости в условиях урбанизма продолжает снижаться, увеличиваются ценность каждого ребенка, забота о нем. Как результат, взрастало более свободное и избалованное поколение. Отныне уже не человек обязан служить государствам и идеологиям, а напротив, государства и идеологии призваны обслуживать человека: либерализация. Мотивация смещалась от «я должен» к «имею право», «хочу». Тем самым падал вклад психического торможения, без которого, как было сказано, немыслимы ни письмо, ни сублимация в сферу сверхценных идей, ни продуманность сообщений (их содержательность).
Техника – один из секторов социально-исторического процесса. В 1960-е гг. в широкий быт входит такое довоенное изобретение как TV. Будучи не менее оперативным, чем радио, TV подключает видеоряд – чувственно-образный, а не рационально линейный. Прямые эфиры, в отличие от кино, производят впечатление реальных, предполагают отсутствие сценарной, т.е. книжной, основы. В противоположность прежним масс-медиа, здесь в большей мере задействованы механизмы эмоциональной экспрессии, а не логической аргументации.
Спонтанность в означенную эпоху все более предстает синонимом подлинности. Данная черта коррелирует с упомянутой избалованностью нового поколения (неготовностью себя тормозить), коррозией строгих общественных норм, а также, заметим, предполагавшейся природой TV. «Естественность» зачастую спутник физиологичности, и сексуальная революция, увлекшая многомиллионную молодежь оргиастическая музыка – лишь одни из ее проявлений. В поддержку спонтанности взлетает популярность учения дзен.
Спонтанность, с одной стороны, отвечала интенсификации жизни, когда скорость реакции становилась важнее ее обоснованности и продуманности. С другой стороны, с позиции старых критериев, новые сообщения зачастую выглядели бесцельными, бессодержательными. Скажем, культовую в СССР 1960-х гг. киноленту Данелия «Я шагаю по Москве» оппоненты укоряли, что она «ни о чем», тогда как адептам новой ментальности импонировал стиль «документального» репортажа об одном дне обыкновенного юноши, заслуживающего, значит, не меньшего внимания, чем прежде деяния великих героев. В еще более культовых рассказах Дж.Сэлинджера, аналогично, шла речь, казалось бы, о совершеннейших пустяках, разрушалась сама логическая обоснованность и причинность. Даже для такого фатального поступка, как пустить себе пулю в висок, выяснялось, особых оснований не требуется, тогда как в прежней литературе каждый решительный шаг героя предпосылался описанием сгущавшихся обстоятельств.
В статье [1] акцент был поставлен на политических коннотациях «старых шестидесятых»: социальной дестабилизации, временной утрате контроля со стороны политических элит. Это совпало с началом эпохи TV, ведь прежние технологии управления оказались недейственными, поиск новых всегда требует времени. Маркером очередной культурно-исторической революции было названо наступление эпохи соединенного с Интернетом массового цифрового TV. Когда на смену регулярным, управляемым телеканалам придет свободное сетевое видеотворчество, старые технологии власти станут бить мимо цели. Здесь есть возможность подробнее обсудить особенности этой недалекой эпохи.
Телевидение сохраняло еще множество черт книжной культуры. Здесь важен не столько технический принцип работы: смена кадров (ср. сегментацию, унаследованную от алфавита и типографии), построчная развертка изображения. Линейной упорядоченностью отличается сама череда передач. Выпуски новостей подобны кинематически иллюстрированным газетам; телефильмы, образовательные передачи обладают сценарной основой. В прямой эфир, как правило, допускаются лишь «дрессированные» персонажи. Телеканалы, подобно газетам, отличаются и «направлением».
Чисто технически компьютеры, медиагаджеты еще более «книжны»: цифровые, т.е. строго дискретные, технологии, кодировка, командные строки, программы, т.е. директивные тексты. Но для широкого пользователя они предстают в «дружелюбном» обличье (иконки, технологии wysiwyg, обмен речевыми и визуальными сообщениями). По сравнению с телеэфиром, Интернет отличается не линейно ранжированной, а сетевой структурой. Незаданность последовательности передач устраняет диахроническую линейность, расширяет потребительскую свободу. В этом мире практически отсутствует и цензура, нарочитый отбор персонажей. Социальные сети превращают медиа в тотальные, в которых участники – едва ли не все.
Падение грамотности нынешней молодежи объясняют тем, что в массе книг она не читает, а борьба за права человека в школах ведет к падению требовательности. Но и в догутенберговскую эпоху унифицированные грамматические нормы отсутствовали, и от письма требовалась только понятность. Растущий сектор образной визуальности – вначале нынешнее TV, затем сетевое – ведет культуру к ситуации сродни средневековой, когда у подавляющего большинства доминировала сходная, хотя еще и статическая, визуальность (соборы, иконы, скульптура), а книгочеи составляли мизерное меньшинство.
Современный школьный стандарт прогрессирует к исключению непрактичных предметов. В перспективе, возможно, как встарь, сочтут излишним давать, скажем, доказательство теоремы Пифагора. Лишь немногим она необходима в дальнейшей профессии. В постлитерную эпоху такие дериваты фонетического письма как представления о евклидовом пространстве, логических выкладках все менее ко двору. Освоение математики и языковой грамоты подчиняет мышление дисциплине, что действительно созвучно физическому или психологическому насилию, ныне признанному уголовным.
Старшие поколения шокированы косноязычием, бессодержательностью большинства сетевых сообщений? – Нет сомнений, что данное свойство лишь умножится в эпоху сетевого TV. Достаточно вспомнить сходное впечатление поколений, предшествующих «шестидесятым», чтобы увидеть тот азимут, в котором история осуществляет свой бег. Если нынешние пенсионеры в своей юности отдали предпочтение рок-музыке, сопровождаемой незатейливыми речевками, то что предотвратит еще один шаг? Вперед от книжности к образности означает тем самым «назад», когда слова значили ровно то, что значат, не более, а разделение на форму и содержание предстает неестественным, связанным с притеснениями. Смысл речи – в самой речи как акте, в обмене, а не в надуманном «содержании». «Дом-2» – вкупе с его бесстыдным натурализмом, в оценке пассеистов, отъявленной идиотией – на деле есть сполох будущего, отличаясь как реальным демократизмом, так и гуманизмом.
Коль упомянут гуманизм, обозначим его эволюцию. Идея человечества и Человека – одна из гиперценностей, продукт книжной культуры. Чтобы отстоять высокие идеи, не жалко и жизней, и не только «гуманитарные бомбардировки» Югославии, но прежде и Дрездена, Хиросимы предпринимались во имя торжества гуманизма. Защита угнетенных масс – в основании коммунизма, достоинство расы и такой квинтэссенции человека как сверхчеловек – нацизма.
Революция шестидесятых, как было отмечено, существенно перемолола монбланы великих идей в направлении соразмерности обычному человеку. С тех пор внимание общества обращено на защиту не крупных масс, а групп более мелких, т.е. всевозможных меньшинств: национальных, конфессиональных, культурных, сексуальных, физических (инвалидов). Гуманистический импульс обращается и на животных, и мы бьем тревогу о судьбе исчезающих видов, требуем «гуманного» убоя скота.
Нетрудно заметить, что «старые шестидесятые» ограничились полумерами, еще не окончательно уничтожив означенные монбланы, а лишь раздробив их в кучу щебня, т.е. переведя преимущественное внимание с больших групп на малые. Дальнейший шаг – превращение щебня в песок, со временем, может быть, в пыль. Действительно, биологическому виду еще не просто сочувствовать, другое дело – заглянуть в глаза отдельному страдающему животному. Аналогично обстоит с правами, скажем, гомосексуалистов. Почему адепт традиционного секса должен их защищать? Любая эмпатия включает отождествление человека с ее предметом (приходится мысленно встать на место другого), каждой идее имплицитна необходимость, всеобщность, но в данном случае примерка ситуации на себя не всегда отделима от физического отвращения. Иная ситуация – когда мы имеем дело с конкретной персоной, отличающейся данной особенностью. Леонардо да Винчи, Чайковскому люди готовы сопереживать, потому что знают, что это особые, выдающиеся люди, и сочувствие им уже не требует мысленного отождествления.
По мере разложения книжной культуры человек все более устремляется к отстаиванию не общего, а единичного. Нужно защищать не «природу», а конкретную реку и лес. Защищать не класс, а конкретного попавшего в сложное положение индивида. Естественный альтруизм обретет более непосредственные, не столь идеологизированные выражения. Если партия «зеленых», один из продуктов «старых шестидесятых», уже идентифицировала себя как «непартийная партия», то дух грядущего – прямое действо, стихийный порыв. Роль прописанных партийных программ резко упала, уступая место имиджу лидера. Преемники партий, похоже, превратятся в непостоянные, ориентированные на конкретный акт, напоминая флэшмоб.
Исторические переходы от общего (общность идей, интерес к большим массам, тот же принцип демократического большинства) к особенному («старые шестидесятые», права групп меньшинств), затем к единичному («новые шестидесятые», акцент на частном человеке и случае) одни считают этапами гуманизации: от высечения грубой заготовки скульптуры из скального массива до ее последующей обработки и, наконец, тонкой шлифовки. Другие же видят в ступенях инверсии блага всех (вместе) в благо каждого (в отдельности) признак трансформации демократических моделей в постдемократические. Имплицитная гражданственность, присущая мышлению еще древних греков и римлян, все больше выглядит пассеистической, чему сопутствует нарастающий абсентеизм. Должен не я, должны мне, а ответствен я лишь за близких. Если, скажем, Платон ставил единое разумное благо превыше всего, то отныне благо рассыпается во множество персонифицированных вариантов, утрачивая нормативный характер. Общеобязательная рациональность вытесняется индивидуализированным сенсуализмом и гедонизмом. Даже в технике наиболее передовыми секторами считаются уже не космические, направленные на далекое, пребывающее над всеми великое небо, а коммуникативные, дающие возможность развлекаться и неограниченно трепаться друг с другом. Голосящие в каждом ухе поп-звезды кажутся привлекательнее былых героев, прокладывавших опасные пути вдаль и ввысь.
Любая регулярно действующая, организованная, восходящая в конечном счете к книжной линейности стратегия испытывает сложности в противостоянии сетевым, акциденциально возникающим и исчезающим гибким формациям. Еще Бакунин отстаивал эффективность мелкоячеистых сетевых структур (сюда же «Бесы» Достоевского), но в ту эпоху еще не созрели медийные и социальные нанотехнологии, само сознание не достигло надлежащей степени фрагментации, моментальности действия связки «вызов-ответ».
В современном терроризме усматривают несоответствие действия и причин, диффузную адресацию «мессиджа»? – Но стиль новейшего времени последовательно рвет все линейные – каузальные и логические – ряды, вместе с принципом достаточного основания. Интеллектуальные кумиры еще «старых шестидесятых» отрефлектировали сходные реалии в представлениях о симулякре (ср. виртуальность), ризоме (модель запутанной корневой системы взамен линейной причинности), солидарно приветствуя «номадизацию». Проект Делеза и Гваттари; поначалу радостное провозглашение Маклюэном племенного сознания, возрождаемого эпохой TV («мировая деревня»); Леви-Строс, гордо именовавший себя послом дикарей в современности; утопия (= антиутопия) Ж.Аттали; деконструкция Деррида, нарушающая возможность градации на логические антецедент и консеквент – вот немногие из примеров. Сам дух анархически-протестного, не знающего программ и четких целей Парижа 1968-го – репрезентант той же ментальности.
Вместе с реконструкцией устности, одновременности возрождается софистичность. Метафора – в отличие от цепи логических суждений – «моментальна», мгновенно перенося сознание от одного положения к другому. Она убедительнее и эмоционально, тогда как логический дискурс снижает скорость реакции, попросту «нуден». Вновь, по-протагоровски, человек становится «мерой всех вещей». Это означает, конечно, гносеологический релятивизм, скептицизм.
В таком мире теряются критерии, по которым одну точку зрения следует предпочесть другой. Но зачем, собственно, предпочитать? Тот же Протагор полагал, что справедливыми могут быть сразу несколько несходных положений. А принцип единственности истины в конечном счете базируется на презумпции наличия некоей привилегированной фигуры, позицию которой нужно признать за единственно верную. У Платона такой фигурой является упомянутое Благо (вар.: Афродита Урания), у пифагорейцев – подразумеваемая Богиня: Правда, Истина, Необходимость [4], свой ответ дает и монотеизм. Когда абсолютные боги умирают, оставив вместо себя «богов мгновений», «преходящих богов» [3, с.61, 64], не остается надежных оснований, чтобы мнение одного предпочитать мнению другого.
Только зародившись, греческая философия обрушилась на противоречивость гомеровских мифов, антропоморфность богов. Делитерация означает ремифологизацию; и признание допустимости несовместимых точек зрения, а человека главной мерой вещей превращает былые пороки в достоинства. В глазах книжного субъекта это выглядит агностицизмом? – Но ведь важнее всего социальная эффективность концепта. Есть успех – все хорошо, если нет – бери пример с успешных. Культ успеха, т.е. Фортуны, опровергает установку «вернее труд и постоянство». Главным становится оказаться в нужное время в нужном месте и тогда не зевать.
Казалось бы, если тезис о смерти метафизики, философии, науки, литературы справедлив, то какой смысл об этом писать? И каков статус субъекта, который пишет об этом? По-видимому, если философия умерла, то остались отдельные философствующие. Они занимаются утверждением своей позиции, но какой в том прок остальным? В отсутствие общего нормирующего разума диалог превращается в обмен впечатлениями, т.е. в чат или блог. Целью становится создание своей референтной группы, тусовка. Внутри же группы осуществляется конкуренция по степени красивости метафор, их увлекательности. Одна метафора нимало не мешает другой, подобно отношению между разными стихотворениями.
В прежнем мире различные философские, научные школы вступали в конфронтацию друг с другом, ведь каждая по отдельности стремилась к достижению единственной истины. Теперь нет смысла в ожесточенном споре идей, ведь мнений может быть много. В старой парадигме предполагалось, что дружба возможна лишь в условиях общей преданности чему-то более ценному (напр., К.С.Льюис), современный гуманистический идеал безотносителен к единым Богу и истине.
Предвестия близкой, еще более радикальной эпохи можно усмотреть не только в современном искусстве – все более предстающем «манифестацией», «акцией», отвергающей какую бы то ни было внутреннюю обоснованность, предлагающей взглянуть на мир сквозь замочную скважину алеаторической метонимии, – но и, к примеру, в начавшейся эпидемии групповых расстрелов невинных людей – на улицах, в школах. Под череду учащающихся трагических актов еще не подведена подобающая теоретическая база. Постоянные ссылки на «нервные срывы» лишь констатируют, но не объясняют. Аналогично, толкования в духе «нетеоретических теорий» 1960-х гг., включающие в понятийно-логический дискурс метафорические стяжки, равносильны мифологизации, «мираклизации». Постмодерн, тесно связанный с новейшей художественной практикой, герменевтикой архаики, апологией чувственных впечатлений, телесности, сам есть звено перманентной алогизации сознания. Пребывая внутри потока, он бессилен его объяснить. Поэтому и говорят, что данное течение – это органика наличной культурной эволюции, ее «земля», которой пристала бы тоска по «небу», на котором древние размещали продукты чистого разума.
Рост в посткнижной культуре отчуждения от линейной каузальности и логичности имеет многообразные следствия. Сохраняющиеся остатки строгой линейности вызывают растущее отвращение. Субъективно, они стремятся превратить сознание в автомат, и протест против 2 х 2 = 4 рвется вырваться из подполья на площади. Такие истины не оставляют места моему Я, живому желанию, мнению. Будучи авторитарными, они подавляют свободную личность. Ощущение «переопределенности», «избыточной каузальности» все более свойственно мирочувствию нового человека.
Субъективному аспекту сопутствует и объективный. На самом ли деле наше общество становится все более либеральным? В условиях диверсификации нормативности, уже не монополизированной ни официальными институтами, ни сверх-Я, человеческий ум подвергается яростной атаке со всех сторон, им стремится манипулировать каждый, кто намерен извлечь свою выгоду. По каналам пусть не разумного убеждения, а суггестии индивида стремятся дергать за ниточки агрессивная реклама и пропаганда, где от декларированной заботы о нем, его интересах за версту разит грубой фальшью. Д.Рисмен заметил, что в обществе потребления личность становится «извне-ориентированной», лишенной как сильного сверх-Я, так и волевого Я [3, с.66]. «Переизбыток обусловленности» – не пустая иллюзия.
Отказ от внешней и внутренней дисциплины наносят ущерб и чувству реальности. Ведь реально то, что ригидно, служит жестким барьером на пути осуществления произвольных фантазий. Все действительные достижения связаны со сложным диалогом с этой реальностью, тогда как инфантильному существу, чтобы добиться желаемого, достаточно прибегнуть к плачу, истерике и скандалу. Современность дает все большую волю воображению: «возможно всё», «все пути в мире открыты». П.Сорокин подчеркивал рост социальной мобильности, но мобильность реальная в каждом из нас предварена силой мечты. Любое ограничение свободы превращений все более почитается несправедливым.
«Террор и страх являются нормальными состояниями любого устного общества, поскольку здесь всё постоянно влияет на всё», – пишет Маклюэн [3, с.73]. Мгновенные медиа воспроизводят качества устности. Таким образом, «беспричинность» новых произведений искусства, актов насилия означает отсутствие только локализованной, выделенной причины, а не каузальности вообще. Ответственность за состояние названных ужаса и страха – на ником в отдельности и всех вместе. Невиновных нет. Сколь бы случайным образом ни избрана жертва, воздействие будет передано на социум в целом. Такую жертву, как в древности, можно было бы избирать жребием или даже – как в случае фармаков – заранее «извиниться» перед ней, обеспечив год жизни в полном довольстве. Если в гутенберговскую эпоху боролись с чужими идеями (идеологиями) и массами их сторонников, то в контексте парциализации протест направлен на отдельных индивидов. Повязка на глазах Фемиды – свидетельство не беспристрастности, а слепоты.
Облик мира после «новых шестидесятых» уже просвечивает во множестве черт. К примеру, в прежней педагогике предполагалось, что неверный поступок должен влечь наказание, а верные усилия – вознаграждаться. Ныне положительный стимул – банальное следствие доброго отношения родителей, выражение их любви либо признак родительских занятости, эгоизма, нежелания препираться с ребенком: «вот купил тебе, отстань, наконец». Воздаяние «по благодати», а не «по заслугам» – залог капризности будущего человека, его требовательности не к себе, а к другим. Плохие оценки в школе – из-за придирок учителя; начальник уволил, поскольку невзлюбил. Ощущение перегруженности, тисков требований имеют основанием и реальную интенсификацию жизни. Основная проблема грядущего человека – его «недолюбленность»: к ней приводит как переизбыток заботы (любая задержка ее новой дозы влечет «ломку»), так и бешеный ритм бытия: «некогда любить».
В качестве гражданина подобный человек инфантилен. Его запросы должны быть удовлетворены незамедлительно: здесь и сейчас. Поскольку утрачены чувство реальности, признание объективных экономических и политических законов и долг перед обществом, постольку всякое несоответствие персональным желаниям мгновенно вызывает обиду на власть. Такая обстановка – отличная почва для демагогов, а качества трезвости, личной ответственности становятся редкими, как алмаз. Сходный процесс в свое время погубил греческие полисы. В таких случаях для социума не остается иных вариантов, чем либо элитизировать реальное политическое управление (фактически лишив этой функции утратившее вменяемость, превратившееся во вздорное, регулярно не организованное большинство), либо передать управление внешним силам (оказаться захваченным).
«Новые шестидесятые», будучи очередной ступенью постгутенберговского развития, станут еще одним шагом в вытеснении книжности из сознания большинства. Мир меньшинства, интеллектуалов-книгочеев, напротив, получит дополнительный шанс: уже не будет нужды, как прежде, оглядываться на мнения некомпетентной публики, этот мир превратится в еще более замкнутый. Наука и без того стремительно усложнялась, повышая ценз образованности, фактически становясь все менее доступной, затем ей станет вовсе противопоказано считаться с запросами и интересами большинства.
С фактической дедемократизацией коррелирует и кризис естественных наук. Оба процесса зарождения и расцвета математики и натурфилософии – как в Древней Греции, так и в Европе Нового времени – совпадали с восхождением демократии не только хронологически, но и по существу. Во-первых, интерес к материи, а не социально-политическим вопросам, более присущ классовым низам, имеющим дело прежде всего с материальным производством, а не с управлением людьми. Как греческие математики и натурфилософы, так и европейские были выходцами либо из неблагородных сословий, либо из благородных, но уже утративших власть. Во-вторых, предмет математики и естественных наук ригиден: он не позволяет обращаться с собой произвольно, заставляя человека признать наличие в мире неодолимых высших сил. Адепт науки должен ограничивать свою фантазию рамками необходимости, подчиняя свои желания служению ей. В отличие от богов, данные силы неумолимы, их невозможно задобрить подношениями, уговорами и слезами. В-третьих, рациональность, чувства трезвости и ответственности – особенно вместе со школьным преподаванием данных наук – становятся свойством вменяемого гражданина. Поэтому естественные науки не только направлены на рост материального могущества общества, но и создают предпосылки действенной демократии. Идеи и принципы, рожденные натурфилософией, затем используются и в гуманитарных науках, политическом управлении.
Проект Просвещения, как признано, уже завершен. Становясь информационным, социум имеет дело с производством не материальным, а виртуальным. Не только общение с компьютером, но и сферы социально-политического управления, торговли, рекламы, услуг имеют главным предметом не материю, а сознание, которое поддается манипуляции. Кардинально преображается повседневный опыт большинства, особенно в мегаполисах развитых стран.
Слоган Леви-Строса «XXI век будет веком гуманитарных наук, либо ему не быть» отвечает растущей антропоцентричности социума, его гуманизации. Но действительно ли человек – существо, обращенное прежде всего на себя? Размещенные в греческих Дельфах пуп земли (омфал) и девиз «познай себя» – продукты донаучной, додемократической культуры. Заимствование такого девиза Сократом – конечно, признак обращения философии к социальным, моральным вопросам, но осуществлявшегося уже на фоне грандиозных успехов математики и натурфилософии. Сократ, Платон испытывают влияние пифагорейцев, заимствуют от них и элеатов категорию истины. Современная культура делает шаг назад: к софистике, замыкая познание в сугубо человеческих рамках. Антропогенный мир снова смешивает реальность с желаниями и фантазией.
Означает ли сказанное, что объективные каузальность, логичность, порожденные книжной культурой, проиграли борьбу? – Вовсе нет. Это значит лишь то, что они покидают мир публичности, замыкаясь в академических и политических кабинетах. Строгое реалистическое мышление, как показывает история, все равно одерживает верх над произвольным. Даже если для этого придется четко разделить, как сказано, сферу обоснованного, аргументированного мышления элит, с одной стороны, и потакающую демосу публичную риторику, с другой. В пределе, подобный процесс ведет к формированию изолированных от большинства интеллектуальных, политических и военных кругов, ибо отталкивающееся от всяких самоограничений, чуждое долгу и ответственности население уже не готово самостоятельно ни мыслить, ни управлять, ни рисковать своей жизнью. Богатому обществу кажется, что и ученых, и политиков, и солдат можно просто нанять, но верно ли, что деньги в конечном счете могущественнее как мысли, так и политического искусства, силы оружия? Отвергнутая большинством, мысль обратится к политической и военной элитам. И долго ли последние будут служить своим нанимателям, не проще ли просто отнять деньги у большинства? Погрязшая в гедонизме и иллюзиях масса превращается в навоз.
Многократно повторявшееся в истории врастание в «средневековье» занимает, как правило, несколько столетий, осуществляясь при этом в виде серии последовательных скачков. Историки видят причину подобной цикличности в естественных коллизиях созревания общества потребления, ибо индивидуализм, алчность, тщеславие продуктивны лишь на первых стадиях экономического прогресса. Те же качества, развиваясь, в конечном счете губят цивилизации, проваливающиеся в пропасть между неограниченно растущими, воспаленными запросами и объективными возможностями. Кто требует слишком много, в конечном счете теряет и то, что имеет.
«Новые шестидесятые», по-видимому, правомерно считать очередной ступенью такого большого процесса. Будучи продолжением прежних тенденций, они вызовут энтузиазм, будут восприняты как прогресс, породят и новые технологии. Угасание культуры фонетического алфавита связывают с передачей эстафеты цивилизациям, которые зиждутся на иероглифической письменности. «Новые шестидесятые», соответственно, окажутся, по всей видимости, последними, где западная культурная революция играла роль одновременно и мировой. Ведь внимание, как правило, устремляется прежде всего к самым богатым и сильным; в условиях экономического и политического доминирования Китая он перехватит и моральное лидерство. Успех культурной периферии, в которую превратится Запад, станет определяться степенью заимствования ценностей нового центра. Такое положение порой оценивается как позитивное даже для самого Запада, поскольку означенный центр находится лишь на ранней стадии потребительства: продуктивной, а не губительной. Поэтому «новые шестидесятые», подводящие индивидуалистический, гедонистический Запад под еще преисполненный чувства долга, коллективистский Восток предстают конструктивными.
Нет сомнений, что социальная дестабилизация, сопутствующая «новым шестидесятым», сойдет вскоре на нет. Как и в случае «старых шестидесятых» и аналогового TV, появление сетевого TV лишь на время вырвет бразды контроля над массовым сознанием из рук финансовых и политических элит. На смену управляемым, «промывающим мозги» телеканалам придут гигантские телепорталы, продукция которых – ввиду мобилизации лучших специалистов, сверхдорогих спецэффектов – окажется привлекательнее для репрезентативного большинства, чем продукты сетевой творческой вольницы. Наиболее креативные из «анархистов», как правило, перекупаемы. Последнее слово вновь окажется за большими деньгами, политиками, но информационное поле станет более разнообразным.
Упомянутые «китаизация» и элитизация вполне согласуются между собой. Как отмечают исследователи [5], китайской культуре традиционно чужды представления о трансцендентном, в ней отсутствовали какие-либо теории, их место занимали учения. В отличие от теорий, резонность которых базируется на рациональной проверке, учения опираются на силу авторитета, являясь тем более ригористическими, чем меньше возможностей подвергнуть их обоснованной критике и сомнениям. Теория по природе демократична. В основе права и даже обязанности каждого разумного существа проверять и перепроверять теорию пребывает вера в божественность коллективного разума. В Китае, напротив, подобный атрибут – достояние лишь императора и мудрецов. Греческая агора – место собраний, торговли – была размещена в центре города и окружена храмами. Греки изгнали царей. Новоевропейское представление «народ – суверен» (вообще-то это качество королей) восходит к неиерархической общине, в конечной точке, по-видимому, к культу Великой матери. В статье [4] утверждалось, что к сходному культу генетически восходит наука, тогда как авторитарность – типологически патриархальный продукт. Поэтому демократизация и сайентификация идут в истории рука об руку, противоположные им процессы – также «друзья».
Если верно, что «новые шестидесятые» сопровождаются нешуточными угрозами, это вовсе не значит, что они лишены положительных черт. Так, то же сетевое TV – несомненно, социальный лифт, обладающий еще большей скоростью и грузоподъемностью, чем нынешний Интернет. Социальное и государственное управление, как и от прочие разновидности деятельности, нарастят динамизм, быстроту, ибо общественным процессам, как в позднем Риме и раннем Средневековье, станет свойственна бурная турбулентность. Полоса острой дестабилизации, как сказано, пройдет, но миру уже никогда не стать прежним – подобно тому как «чужим» после культурной революции 1960-х стало гипериндустриальное сознание 1930-х – 50-х гг.
Энтузиазм, присущий каждой революционной эпохе, даст жизнь настоящим открытиям, прежде всего в искусстве. Будут найдены очень простые, внешне незатейливые средства, слова, находящие прямую дорогу к душе и сердцу нового человека. Искусство посткнижной эпохи еще определеннее напомнит о дописьменных культурах. Отмеченное выше состояние субъективной и объективной «переопределенности» современного сознания ведет к его распаду: фрагментации, неустойчивости как социума, так и души. Давно замечено: если недоопределенность способствует диффузному расползанию, аморфности предметов, то переопределенность – их распаду. Лишь соразмерная – необходимая и достаточная – определенность задает четкие формы. Утрата целостности Я позволяет новому человеку значительно увеличить скорость реакции, уже не тормозимой длительными размышлениями и рефлексией. Возможно, как в архаике, произойдет переход от изображений индивидуальностей – их внешности, переживаний – к более символическим образам. Не только первобытный, средневековый, но и новейший человек – в классическом смысле не личность. Микрокосм утрачивает подобие макрокосму, становясь щепкой, фрагментом. Возрастает значение и случайности – взамен разумной необходимости греков и былых европейцев. Переживание зависимости от постоянно ускользающей, калейдоскопической окружающей среды в глазах одних – источник тревоги и муки, в других пробуждает смиренную мудрость. Когда исчезает требование «объемной» гармонической взаимосогласованности всех частей, растет уязвимость, чувствительность человека, он замечает и придает значение таким деталям, которые прежде – ввиду своей малости и стремительной преходящести – ускользали из сферы сознательного внимания. Более подробное обсуждение черт этого мира, впрочем, тема отдельного разговора.
Заключение
В статье рассмотрены последовательные этапы развития «общества потребления», или «информационного общества». Перенос принципа «потребитель всегда прав» на сферу культуры неотрывен от гедонизации, инфантилизации, «либерализации». На языке Э.Берна [6], это означает реактуализацию (катектизацию) архаического психического начала Ребенка. Такой ситуации отвечает рост бурности социально-политического процесса, снижение роли плановых, последовательно рациональных мотивов. Та же инфантилизация масс сопровождается, во-первых, оттеснением структурного Взрослого (см. выше: замкнутая социальная элитарность носителей здравых, трезвых, ответственных начал, т.е. их изолированность от общественного большинства: «постдемократия»), во-вторых, в перспективе, актуализацией психологической фигуры Родителя. Этот Родитель, в отличие, скажем, от разумного демиурга Платона, руководствовавшегося строго разумными, математическими соображениями, должен выступить в облике яростного, немотивированного автократора, использующего главным образом приказания и запреты, основанные на насилии или угрозе насилия, без каких бы то ни было внятных рациональных объяснений (которые социум в массе, кстати, уже и не в силах понять, тем более не согласен добровольно подчинить себя объективным «требованиям разума»). В таком случае ситуация окажется сродни позднеантичной и раннесредневековой. Дрейф от рационально доказанных, испытанных критикой научных теорий к авторитетным – религиозным и/или «мудрым» – учениям соответствует той же тенденции.
Литература
1. Степанов А.И. Пора готовиться к «новым шестидесятым»?//Старые/новые шестидесятые. – СПб., 2010. С.110-124.
2. Маклюэн Г.М. Понимание Медиа: Внешние расширения человека. – М., 2007.
3. Он же. Галактика Гуттенберга: Становление человека печатающего. – М., 2005.
4. Степанов А.И. O характере познающего субъекта в науке // Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2010. Т.11. Вып.I. – СПб., 2010. С.79-91.
5. Гране М. Китайская мысль. – М., 2004.
6. Берн Э. Исцеление души. Трансакционный анализ в психотерапии. – Екатеринбург, 2004.