Хорошо известна роль, которую сыграл XVII век в становлении экспериментально-математического естествознания и шире: того мировоззрения Нового времени, которое в значительной степени до сих пор определяет наши представления о достоверном и точном знании. Разумеется, было бы крайне наивным пытаться вывести характерные черты наиболее значительных интеллектуальных продуктов из особенностей биографий ученых, однако оправданно, на наш взгляд, обратить внимание на корреляции между первыми и вторыми. Ведь любой из творцов является по-своему целостной личностью, в которой так или иначе совмещаются и согласуются различные стороны ее жизни и творчества, а каждая из эпох настоятельнее востребует тех людей, психологические, биографические доминанты которых отвечают ее типологическим особенностям («духу времени»). Здесь мы рассмотрим некоторые детали жизни ученых, чей вклад в формирование нового мировоззрения оказался особенно выдающимся.
В историко-культурных исследованиях учитывают биографии авторов художественных произведений, поскольку последние обладают не только объективными, но и субъективными компонентами. Естественно-научные же теории считаются объективными по содержанию, отчего биографии их творцов как правило кажутся имеющими к этому содержанию лишь косвенное отношение. Такому различию способствует кредо самих ученых: открываемые ими истины, особенно в строгой математической форме, имплицитны природе, науке в обобщенно-собирательном смысле; эти истины обладают превалирующе разумным характером, а разум – общее достояние всех людей. Подобное кредо нашло выражение и в нормативной «безличности» научного языка. При чем тут, казалось бы, личность, ее переживания, частная жизнь?
В исторической науке, с разных сторон, оправданно поставлена под сомнение правомочность подобных пуристически объективированных оценок по отношению к содержанию естественных наук, и, скажем, Ф.Йейтс рассматривает воздействие на установку этих наук со стороны ненаучных культурных течений (конкретно – ренессансной магии, см. [1,2], а также [3]). В наших прежних работах [4-6] поставлен вопрос о влиянии на ту же мировоззренчески-научную установку куртуазного комплекса: ученый как благородный рыцарь, деятельно и самоотверженно служащий Прекрасной даме, т.е. Истине, или Природе [1]
От фиксации влияний на точные науки со стороны субъективированных культурных феноменов еще далеко до признания роли еще более субъективированных по характеру биографических деталей, но только в том случае, если не будут указаны определенные обобщенные, типологизированные черты биографий наиболее крупных ученых. Степень генерализации тогда, по всей видимости, окажется подобающей для релевантных выводов. В настоящей статье для упомянутого обобщения выбран характер отношений особо выдающихся ученых с женщинами и шире: с «женской» стороной бытия. Начнем с фактов.
Мать Декарта умерла через несколько дней после родов [2]. Родился слабый ребенок, которому врачи предрекали раннюю смерть. Вскоре отец приводит в дом новую жену, и Рене оказался чужим. Его единственным светлым воспоминанием из детских лет осталась подруга по играм, маленькая косоглазая девочка. В восемь лет Рене отправляют в закрытую иезуитскую школу для мальчиков в городе Ла-Флеш, где он проводит восемь с половиной лет. Своей семьи Декарт не завел.
В данном случае, по-видимому, мало сказать, что женщин заменила наука, – сама наука оказалась ассоциированной с фигурой своеобразной идеализированной женщины (из дневника Декарта: «наука похожа на женщину…»). К подобным же «платонизированным» женским персонажам, духовно сопровождавшим Декарта на протяжении его сознательной жизни, следует отнести, к примеру, лореттскую Богоматерь, совершить паломничество к которой он дает обет, «чтобы заинтересовать ее в своем предприятии» [3]; дочь бывшего курфюрста Пфальцского и чешского короля Фридриха и его супруги Елизаветы принцессу Елизавету, тесная дружба Декарта с которой основывалась на общей преданности науке и продолжалась до самой его смерти [4]; не говоря о королеве Христине, по приглашению которой философ в конце жизни отправляется в Швецию.
В сфере плотских отношений с женским полом обстояло иначе. Декарт, в частности, упорно сопротивлялся всяким попыткам его женить. Так, в 1625 г. одна миловидная барышня, прочившаяся ему в невесты, заводит с Декартом игривый разговор о различных видах красоты и вместо ожидавшегося комплимента получает ответ: «из всех известных ему видов красоты на него наиболее сильное впечатление произвела красота Истины». Единственная зафиксированная «физическая» связь Декарта оказалась совершенно эпизодической, скорее медицинским экспериментом: «рождение на свет Франсины (дочки Декарта, очень рано умершей. – А.С.) было плодом его любознательности» (как раз в этот период составлялся набросок этюда «О человеке и образовании зародыша»). «Романические элементы вряд ли имелись в натуре Декарта», – продолжает биограф, однако данное замечание следует отнести, по всей видимости, исключительно к реальному, но никак не к идеальному миру.
Мать Паскаля скончалась, когда сыну не было и трех лет [5]. Привязанность отца к детям была столь сильной, что более он уже не женился, никому не доверил их воспитания. Сам Блез Паскаль никогда не связал себя брачными узами, что объяснялось не только его слабым здоровьем, но и характером жизненных интересов. Главной любимицей всей семьи, не исключая Блеза, была его младшая сестра, пленительная и грациозная Жаклина, отличавшаяся совершенной красотой и мягким нравом, блиставшая поэтическими и артистическими талантами, вызывавшая восхищение при дворе. Перспективам замужества она предпочла монастырь Пор-Рояль (под влиянием разговоров брата, но вопреки его энергичным протестам, когда дошло до дела). С сестрой Блеза связывали сердечнейшие отношения вплоть до самой ее ранней смерти. Главной гордостью же семьи был, конечно, сам Блез, уже в юности доказавший свои выдающиеся научные дарования. В одних мемуарах упоминается ухаживание Паскаля за ученою дамой в Клермоне, «местной Сафо», однако такой редкий факт выглядит не только «апокрифическим», но и имеющим отношение скорее к этикету салонов, как раз в тот период Блезом осваивавшимся. Напротив, забота о необходимости отнять у своего тела «несчастную способность грешить», отвращение к чувственности находит у него заметно более глубокое и устойчивое выражение. Таким образом, в жизни и данного мыслителя мы встречаемся с прецедентом самого преданного поклонения истине – на фоне лишенности в детстве теплого женского, материнского («материально-контактного») влияния [6], затем последовательного аскетизма в сфере физических отношений полов.
Здесь, возможно, уместно упомянуть и о не самой приятной черте, присущей далеко не только Паскалю (для Декарта, к примеру, она характерна в еще большей мере): о доходившей до полного абсурда ревности в вопросе о приоритете в изобретениях и открытиях. Такая черта вызывает солидарное недоумение у биографов, поскольку, казалось бы, как раз в данную эпоху истина утверждается в качестве универсальной, всеобщей и тогда должно быть не столь важно, кто именно ее открыл. Однако вспомним о типичном для той эпохи «обожествлении» Природы и Истины, представлявшихся как раз в женском обличии, а также о проникновении куртуазных представлений в имплицитную установку научного познания [4-6]. Тогда если Истина – в известном смысле Прекрасная дама, то любовь к такой женщине, служение ей вполне естественно не терпит соперников.
Мать Спинозы умерла, когда ему было шесть лет [7]. Матримониальными узами он себя никогда не связал, не имел и детей, живя в этом смысле аскетом и целиком посвятив себя философии. Единственным эпизодом, претендующим на романтичность, называют отношения юного Баруха с дочерью руководителя школы Эндена, Кларой-Марией, приветливой, вдумчивой девушкой, которая преподавала латынь. В связи с отъездом семьи Энденов во Францию эта платоническая история не имела развития.
Основной задачей своей «Этики» Спиноза в дальнейшем считал доказательство способности разума сопротивляться аффектам, тогда как бессилие в борьбе со страстями почитается рабством. Для человека, в большей мере впитавшего женское, чувственное начало, тут был бы резонен вопрос, чем же, собственно, столь плохи страсти, что с ними так необходимо бороться. Разве не естественны они, придавая жизни существенное наполнение? Истоки противопоставления разума и чувств, идей и материи, при примате первых над вторыми, и нашедшего некогда высшее выражение в платонизме, обычно связывают с изживанием пережитков матриархальной культуры в греческом обществе.
В Новое время Декарт в пандан упомянутым «муже-женским» парам (разум-чувство, идеи-материя) вводит две субстанции: мышление и протяженность, – согласовав их гармонией, восходящей к Богу. Спиноза увеличивает степень единства, признавая только одну субстанцию, а мышление и протяженность понизив до статуса атрибутов. При этом в обоих случаях «материальный», «женский» член пары выступает не в плотном, материально-вещественном облике, а всего лишь в качестве протяженности. Подобной геометризации отвечает не только повышенная степень рациональности, но и известная созерцательность, неконтактность, что, на наш взгляд, вполне коррелирует с имплицитной моделью отношений между полами: созерцательной и разумной, обычно в таких случаях говорят платонической. Совсем не случайно, по-видимому, на первом плане у Спинозы – любовь интеллектуальная, к Богу. Несмотря на отказ от слишком жесткого картезианского разведения двух сторон пары, на стремление к их единению, объединяются по существу не полноценные мужская и женская стороны, поскольку женская выступает лишь в виде своеобразного дистанцированного, геометрического абриса. Таким образом, и в данном примере, по всей видимости, конкретный жизненный опыт мыслителя соответствует типу теоретической парадигмы.
У Ньютона очень рано (еще до его рождения) умер отец, а не мать [8]. Но когда Исааку было только три года, мать выходит замуж вторично и переезжает, оставив ребенка в Вульсторпе на попечении бабушки. В 12 лет Исаак начинает посещать общественную школу в Грантэме и в течение шести лет, с перерывами, живет на квартире аптекаря Кларка. С рождения физически слабый и неловкий, мальчик столкнулся с проблемами в отношениях со школьными сверстниками, зато в семье Кларков его все очень любили, считали умным, способным. Здесь он вращался в кругу по преимуществу девочек примерно одного возраста с ним, отдавая им предпочтение обществу буйных товарищей. По словам биографа, «из всех девиц ему особенно понравилась мисс Сторей, … бывшая годами двумя моложе его... Мало-помалу детская привязанность превратилась в сильное чувство, но крайняя молодость и бедность обоих влюбленных послужили препятствием к браку… Ньютон, однако, до глубокой старости не забыл о своей первой и единственной любви». Ни жены, ни детей Ньютон никогда не имел, что объяснялось и его работой в Тринити колледже: согласно традиции, члены колледжей должны были оставаться холостыми [9]. В дальнейшем отмечается его абсолютное равнодушие к девицам. О подсознательных страхах в данной сфере может свидетельствовать и написанное в период нервного расстройства письмо к Локку, содержавшее совершенно вздорное обвинение: «Сэр! Будучи того мнения, что вы намерены запутать меня с женщинами…».
Значительное влияние на обстоятельства жизни Ньютона оказало переселение в его дом племянницы, полковничьей вдовы Катерины Бертон, одной из образованнейших и прекраснейших женщин своего времени, которую дядя любил как родную дочь. Даже после ее второго замужества Ньютон объявил, что расставаться с ней категорически не желает, и она прожила под одной крышей с ним до его смерти. Язвительный Вольтер впоследствии утверждал, что Ньютон оказался в чести не за то, что был автором «Математических начал», а оттого что имел хорошенькую племянницу.
Несмотря на вошедшее в анекдоты неумение говорить и угловатость манер, пребывавший в зените славы Ньютон попадает в салон умной и образованной принцессы Уэльской, состоявшей в переписке с многими философами, включая Лейбница. Отдельный, хотя и имеющий явное отношение к теме, разговор о салонах, входивших в моду в Европе в этот период и несколько ранее. Стремительно, по крайней мере в высших слоях, изменялась роль женщин, на глазах превращавшихся в законодательниц общественных мнений. Возглавлялись салоны блестящими дамами, там процветал культ поклонения им, а для повышения веса салонов в них нужно было вовлекать ярких людей, не исключая философов и ученых. Один из авторов XVII в. иронически отмечал, что у каждой женщины вместо пажа появился свой математик. Идея светского обожествления женщины расцвела сначала во Франции, затем распространилась в Европе. В свое время дамы внесли значительный вклад и в популярность картезианства. В завершение пассажа о Ньютоне напомним о знаменитом споре с Лейбницем по поводу приоритета открытия дифференциального исчисления. Впрочем, о скрытых мотивах подобного неблаговидного выражения ревности речь уже шла применительно к Декарту и Паскалю [10]; сходные истории наблюдались и в отношениях Ньютона и Гука, Гука и Гюйгенса. Возможно, даже само «мистическое» ньютоновское дальнодействие сил притяжения (ср. эмпедокловскую Любовь) имеет параллелью «бесконтактную» разновидность взаимного тяготения людей.
Отец Лейбница, профессор Лейпцигского университета, умер, когда сыну было шесть лет, т.е. по данному признаку обстоятельства детства ученого напоминает скорее ньютоновские [11]. Очень рано Лейбниц получает доступ к богатой отцовской библиотеке, в 14 лет поступает в университет. В отличие от многих других мыслителей, философ отличался прекрасными манерами и очарованием, его охотно принимали в аристократическом обществе и при королевских дворах. Но, как и все остальные из упомянутых ученых, Лейбниц никогда не женился. Постоянное покровительство ему оказывали София Ганноверская, ее дочь София Шарлотта (королева Пруссии и преданная ученица Лейбница; «Теодицею» он написал как раз для нее), а также Каролина Ансбахская, супруга ее внука, будущего английского короля Георга II, с которыми философ находился в переписке. Подобно декартовскому разведению мыслящей и протяженной субстанций, Лейбниц различает истины разума и истины факта, а в «Теодицее» подчеркивает: «Духовные удовольствия – суть самые чистые и наиболее полезные в отношении к продолжению своей радости» [15, с.303].
Холостой статус рассматриваемых ученых, вероятно, способствовал подсознательному интересу к ним со стороны образованных дам (ср. модель Прекрасной дамы и служащего ей рыцаря), однако он, несомненно, оказывал влияние на психологию и самих ученых, индуцируя физическую неконтактность, идеализм в отношениях как собственно между полами, так и в сопряженных с ними научно-философских концептах.
С одной стороны, в известном смысле подхватывая возрождавшиеся пифагорейские представления, Лейбниц помещает в основание мира неделимые единицы, монады, пребывающие вне пространства и времени. С другой стороны, таких единиц оказывается уже не одна, а бесконечное множество, при том, что и множественность, и бесконечность еще с античности почитались «женскими». Поэтому и отмечаемый исследователями контраст – у Декарта три субстанции (мышление, протяженность и Бог), у Спинозы одна, а у Лейбница их бесконечное множество – свидетельствует об известной «феминированности» философской картины последнего согласно данному признаку [12]. Если в картезианстве разум присущ лишь типологически мужской стороне характеристической пары, мышлению, а материально-чувственная сторона редуцирована до обездушенной протяженности (животные оттого – не более чем автоматы, на чем, кстати, основывались и вивисекторы), то у Лейбница даже физический мир пронизан сознанием, т.е. аксиологически реабилитирован. Исследователи подчеркивают и контраст: ведущие критерии систем Декарта, Спинозы (да и Паскаля) являются этическими, тогда как у Лейбница он в значительной степени эстетический. В связи со всем сказанным, вероятно, уместно вспомнить о том, что в детском воспитании Лейбница приняла активное участие мать. Но в другом аспекте в рациональных картинах наблюдается сходство: в системе Лейбница монады лишь перцептивно отражают друг друга, тогда как реальное взаимодействие между ними исключено («монады не имеют окон»), а их согласованность обусловлена предустановленной гармонией.
В фундаментальном труде «Эволюция понятия науки» П.П. Гайденко отмечает, что Ньютон и Лейбниц не удовлетворялись ни картезианским сведением материи к геометрической протяженности, ни таким «пассивным» свойством материи, как непроницаемость (главное для атомистов). Оба ученых исходят из понятия силы, пусть и в разных трактовках [16, с.279] [13]. Акцентированная динамизация такой «женской» сущности как природа коррелирует, можно отметить, с тем фактом, что оба в детстве лишились не матерей, а отцов (мать, напротив, жива и активна). Воспользуемся словами П.П. Гайденко: «В ньютоновской и лейбницевой динамике вместе с понятием силы появляются некоторые отголоски именно натурфилософских представлений о сущности природы, которых не было ни в картезианской, ни в атомистической научных программах», при том, что «природа» и «жизнь» в натурфилософии XV– XVI вв. рассматривались как тождественные [там же, с.15].
П.П. Гайденко указывает и общий признак научной установки эпохи: «Все явления в природе должны быть объяснены с помощью материи и движения – тезис, который … объединяет все научные программы XVII в.» [там же, с.224]. Остается добавить, что поскольку природа (в отличие от Творца) представлялась характеристически женскою, материя и движение, со времен античности, – тоже, постольку «женское» стали объяснять с помощью «женского» же, уже не прибегая к помощи таких традиционно «мужских» понятий, как идея и форма. С одной стороны, это свидетельствовало о появлении собственно научных (эндогенно научных) теорий, освобождавшихся от влияния схоластики и теологии, с другой стороны – женское начало тут представало по сути самопричинным. Даже если конечной причиной всего является Бог, но наука воздерживается от Его рассмотрения (вплоть до позднейшего лапласовского «В гипотезе Бога не нуждаюсь!»). Но разве это не означает тогда подспудного служения некоему идеализированному женскому существу (особенно если учесть, что научное познание представлялось уже не исключительно рациональной деятельностью, но также чувственно-экспериментальной и, что еще важнее, преисполненной энтузиазма)?
Абсолютное пространство, пустота [14] мыслится Ньютоном как «чувствилище Бога», наделяется особым свойством активности, напоминая мировую душу неоплатоников [там же, с.268-269], и Беркли имел основания усматривать в таком учении о пространстве – вечном, бесконечном, неизменном, несотворенном – принадлежащем Г. Мору [15] и Ньютону, продукт «манихейской ереси» [18, с.245]. Из той же ереси родом, отметим, – через посредство богомилов, катаров – и упоминавшийся ранее куртуазный комплекс.
Полезны для нас и другие констатации П.П. Гайденко: 1) «утверждение Ньютона о том, что центр мира находится в покое, невозможно было подтвердить никакими экспериментами» [16, с.265], 2) «космическая механика Ньютона в сущности есть динамика солнечной системы, и именно в ней ищет Ньютон центр мира» [там же, с.266]. Не стоит ли вспомнить в данной связи Филолая, помещавшего в этот центр огонь, представленный беспорочной богиней, Гестией? Система Коперника, кстати, координировала с филолаевской, отчего ее и называли «пифагорейской».
В рамках статьи невозможно рассмотреть биографии всех крупнейших ученых, причастных к созданию научного мировоззрения, поэтому ограничимся сводкой, отчасти выйдя за границы XVII в.
Неженатыми были в частности: Николай Кузанский (1401-1464, католический кардинал; подростком бежал из родного дома к графу Теодорику фон Мандершайду); Николай Коперник (1473-1543, католический священник, также обет целибата); Джордано Бруно (1548-1600, монах); Томас Гоббс (1588-1679, очень рано был взят от родителей на воспитание дядей, купцом; в школе учился, кстати, в конце правления Елизаветы I); выдающийся организатор науки Марен Мерсенн (1588-1648, монах из ордена миноритов); Пьер Гассенди (1592-1655, был каноником кафедрального собора в Дине); Бонавентура Кавальери (1598-1647; профессор математики и настоятель монастыря); Жиль Роберваль (1602-1675); Роберт Бойль (1627-1691, сын Ричарда Бойля, вельможи времён Елизаветы I; на двенадцатом году был послан для обучения в Женеву); Христиан Гюйгенс (1629-1695; несмотря на аристократическое происхождение и миловидную внешность, приветливость, не любил бывать в свете и остался убежденным холостяком [15a]); Исаак Барроу (1630-1677; учитель Ньютона; не достигнув и сорока лет, передал ему люкасовcкую кафедру математики в Тринити колледже, посвятив остаток жизни изучению Божества); Джон Локк (1632–1704); Роберт Гук (1635-1703); Николя Мальбранш (1638-1715, двадцати трех лет постригся и вступил в религиозную конгрегацию ораторианцев).
Распространенность данного признака лишь отчасти объяснима средневековой традицией безбрачия священнослужителей и университетской профессуры: натурфилософия, в глазах многих, еще оставалась под сенью теологии. Но, во-первых, обычай безбрачия профессоров не был повсеместным, особенно для математиков, во-вторых, в отдельных (протестантских) странах он выходил из обихода применительно даже к священникам. В-третьих, что еще важнее, в рассматриваемую эпоху наблюдалась заметная социальная диверсификация науки, часто выходившей за рамки университетов, становившейся институционально неформальной (кружки, академии, научные общества [16], да и просто ученые-одиночки) или пребывавшей под патронажем светских владык или хозяек салонов [19, P.193, 195]: ученые здесь не скованы аскетическими обязательствами. Выглядит сомнительной и бытующая трактовка, будто бессемейность обусловлена столь полной преданностью науке, что на все прочее не оставалось ни времени, ни сил. Тогда пришлось бы прийти к странному заключению, что выдающиеся ученые века двадцатого, совершившие очередную революцию в физике, заметно уступали по степени самоотдачи в науке, ведь подавляющее большинство из них как раз имело жен и детей (см. список ниже).
На наш взгляд, для эвристической деятельности ученых эпохи существеннее даже не столько безбрачие как таковое, сколько наличие особого энтузиазма, включающего идеализацию женского, возращение к теории в ее исконном значении. Не станем судить, какой вклад в такую идеализацию принадлежал несильной физической конституции многих из перечисленных творцов, но ведь и вообще душевной устремленности в высокую сферу зачастую противоречат повседневно-бытовые, «приниженные» реализации. Одной из предпосылок интенциональной переориентации на идеальное женское стало то, что предмет изучения натурфилософии, в отличие от теологии, – не имматериальный Бог, а материальная природа. Кардинально менялась и модальность исследуемых законов: взамен морального долженствования (апелляция к воле, выбор «наилучшего», если пользоваться выражением из «Тимея» Платона) тут фигурирует закон естественный, т.е., из вокабулярия того же «Тимея», необходимость. Однако не только природа, но и необходимость, согласно давней кодификации, являются типологически женскими сущностями, в «Тимее» необходимость названа восприемницей, кормилицей, матерью. Оттого, если науку воспринимать не просто как исследование, изучение, но как служение, то объектом такого служения оказывается божество уже не мужского, а женского рода. Преимущественный интерес не к Богу, а к природе и ее законам в самом деле чреват как минимум дуализмом, если не гендерно инверсированным монизмом.
В статье [20] высказана гипотеза, что в античных истоках самой теоретической математики различимы следы подспудного архаического культа Великой богини. Наука начала Нового времени активно использует математику, ассимилирует куртуазные представления. В одних случаях протест против аристотелевских методов изучения природы выливался в полемическое противопоставление математики логике (так в «Рассуждении о методе» Декарта) – при том, что математика имеет в том числе чувственно-опытные, натуральные корни (см. Локк) [17], а логика имеет социально-вербальный генезис [18]. В других случаях, скажем, у Лейбница, «патриархально-аристотелевская» логика не подвергалась дискриминации, но приобретала форму математического исчисления [21, с.670]. Возрождению пифагорейско-платоновского духа теории сопутствовала известная экзальтация (энтузиазм, эрос), противопоставлявшаяся здраво-уравновешенным формам познания природы, исповедовавшимся в аристотелевской и томистской парадигмах.
Сформулировав подобные тезисы, мы не имеем права обойти стороной и видимые биографические исключения из общего правила. Так, одно время фактически был женат и имел трех детей Галилей (1564-1642), которого называют отцом экспериментально-математического естествознания. Но обратим внимание на детали.
По происхождению Галилей – из обедневшего, но патрицианского рода. Его союз с яркой красавицей, четырнадцатью годами моложе Мариной Гамба, плебейкой считался не браком, а сожительством. Не признавались законными и дети. С трудом Галилею удалось легализовать своего сына, Винченцо [19], две дочери же остались в положении незаконных. В наличных условиях отсюда вытекала невозможность замужества, им пришлось уйти в монастырь. Судя по стойкости, с которой Галилей противостоял активным попыткам своей семьи (особенно матери) разорвать предосудительный мезальянс [22, P.62-63], данный союз скрепляла любовь. И хотя спустя десять лет – в связи с переездом во Флоренцию, ко двору Косимо II, возможно, и ради большего успеха в научных занятиях – Галилей все же оставляет Марину Гамба, у него устанавливаются трогательные отношения со старшей дочерью Виргинией (в монашестве Марией Челеста, т.е. «небесной»), превратившейся по существу в основную опору в период последующих испытаний.
Сквозь факты просвечивает драматическая унизительность положения Галилея в роли мужа и отца. С одной стороны, сказанное свидетельствует, что не только в научных поисках, но и в жизни Галилей был способен идти не вполне принятыми путями. С другой стороны, несложно предположить, что через его жизнь прошло ощущение несправедливости наличного положения.
В подобном контексте выглядит уже не только академично галилеевская склонность соединять чувственные (опытные) и рациональные начала в науке, при том, что первые, повторим, в традиции маркировались как женские, малодостойные [20]. Так, коперниканскую модель, истинность которой с таким напором отстаивал Галилей, церковные оппоненты обвиняли в низкопробных намерениях «спасти явления». При этом опыт в подаче Галилея рационализировался, превращался в хитроумно устроенный эксперимент (разумность – признак «мужской»), а математические доводы превращались в логические аргументы. Экспериментально-математическое естествознание в результате оказывается дуалистичным, не лишенным «феминированности» в обоих своих основаниях: чувственном опыте, математическом описании. Галилей дал толчок новым математическим наукам: о движении, сопротивлении материалов (напомним, и движение, и материя в традиции – «женские»), – где ученый находит «пифагорейские», или «гармонические», пропорции [21].
Не менее любопытным представляется пример и другого столпа научного мировоззрения – Иоганна Кеплера (1571-1630) [22]. Как сказали бы ныне, он из не вполне благополучной семьи. Кеплер об отце: «злобный, непреклонный, сварливый, … обречен на худой конец». Ребенку не исполнилось и трех лет, когда отец стал ландскнехтом, в 1589 г. исчез навсегда. В обстановке скандалов и ссор между родителями у мальчиков нередко возникает желание защитить свою мать, даже если она не идеальна (о матери: «сварлива, болтлива, с тяжелым характером»). Занятия матери – содержание харчевни («К солнцу»), гадание, лечение травами – способствовали шаткости ее репутации, т.е. дополнительной уязвимости. (Впоследствии, когда Кеплеру было уже 46 лет, его мать обвиняется в колдовстве, он становится ее адвокатом, потратив на это в итоге шесть лет труда.) Именно мать обращает внимание шестилетнего сына на астрономические феномены. Слабым здоровьем подростка объяснялась его непригодность к практичным профессиям, способности к наукам направили в университет.
Здесь в душе юноши навсегда утверждается идея, что вселенной управляет разумная гармония, подобная музыке сфер, роль центра и движущего начала в которой – у Солнца [23]. Степень реальности данной гармонии такова, что ею объяснимы астрологические связи небесного и земного, движение астрономических тел управляется силами взаимной симпатии, т.е. гравитационными (причина морских приливов отсюда – лунное и солнечное притяжение: гипотеза, возмутившая своей «астрологичностью» даже Галилея).
В 1596 г. Кеплер пишет трактат «Космографическая тайна», где место центра, как у Коперника, отводится Солнцу, а расположение планетных орбит вычисляется с помощью платоновской пятерки правильных геометрических тел. Астрономия пока остается чисто математической, но если гармония не только рациональна, но и реальна, то вычисленные значения должны в точности совпадать с данными лучших опытных наблюдений (последние тогда – у Тихо Браге). Впоследствии Кеплер отвергает одну свою изящную гипотезу за другой, если они не обеспечивали искомого совпадения, – при том, что за проверкой каждой из них стояли годы изнурительного труда. Невероятная трудоемкость проведенных расчетов побудила Б.Рассела даже отказать Кеплеру в действительных способностях: он «является одним из самых выдающихся примеров того, чего можно достигнуть, не будучи гением, путем терпения» [21, с.602]. Ю.А.Белый более справедлив: «В течение всей жизни работа Кеплера развивалась как осуществление идей, запечатлевшихся в нем с юности», т.е. сквозь рутину и тернии ученого вела звезда идеала, который, вопреки всему, должен был быть достигнут.
Не менее трудным, чем научный, был его и жизненный путь. Подобно Галилею, Кеплер имел семью: в 1597 г. он женится на вдове Барбаре Мюллер. Иметь мужем «звездочета» – не самое лестное положение, у Барбары, по-видимому, и хроническая неврастения. Двое первых детей умирают еще во младенчестве, в 1604-1607 гг. рождаются еще три. В 1611 г. умирает сама жена. В 1613 г. Кеплер вступает во второй брак. На сей раз поиск невесты отличался поистине кеплеровской обстоятельностью (выбор из 11 кандидатур). Первые три ребенка умирают в детстве, выживают следующие три. Помимо того, Кеплера почти постоянно преследует опасность религиозных гонений, а также нескончаемые задержки выплаты жалованья: гнет материальных забот не оставляет его никогда.
К особенностям подобной семейной жизни, по-видимому, относится не только ее огромная трудность, но и сквозное самоотверженное служение: матери, женам с детьми. Подобным качеством обладало и служение Истине. Даже факт, что Кеплер осмелился отказаться от двухтысячелетнего канона считать планетные орбиты «совершенными», т.е. круговыми, и заменить их «менее совершенными» эллипсами, может быть рассмотрен под углом его отношения к женскому: истинная красота не в том, в чем ее диктуют усматривать (ср. Ф.Бэкон в эссе «О красоте»: «Нет превосходной красоты, которая не обладала бы некоторой странностью в пропорциях»). Личный опыт (женатость) и Кеплера, и Галилея, возможно, способствовал не только идеализации земного (путем его теоретизации), но и «приземлению» небесного: «небесная физика» Кеплера, для обоих Луна подобна Земле, галилеевское открытие спутников Юпитера (планет, значит, не семь), эллиптичность и неравномерность движения кеплеровских планет свидетельствовали об отличии реального небесного от канонически «идеального».
Таким образом, говоря о привходящей идеализации женского начала, сопровождавшей создание основ научного мировоззрения, в проекции на биографии ученых мы имели в виду не только наиболее распространенную тогда форму отсутствия семьи и детей: идеализация, подразумевающая сублимацию. Некоторые выдающиеся ученые все же вступали в браки, но фактор служения в том или ином смысле идеализированному женскому началу при этом не исчезал.
Научное мировоззрение непредставимо без фигуры основателя эмпиризма Ф.Бэкона (1561-1626) [24]. На первый взгляд, сказанное до сих пор малоприменимо к английскому философу. Дело не только в его скептическом отношении к математике, но и в излучении по всем азимутам того практического здравомыслия, которое обычно считают антиподом идеалистичности. Этот человек посвятил большую часть жизни светской карьере, уличен во взяточничестве, был женат, с женой разошелся. Подобно большинству из вышеупомянутых, Бэкон – противник применений силлогистики в природоведении, но перипатететической дедукции он противопоставляет не возвышенную, хотя и не чуждую натуральности, математику, а приземленную индукцию. Пусть наука затем пошла не в предначертанном Бэконом направлении, его влияние на научное мировоззрение трудно переоценить.
Подобно матери Лейбница, мать Фрэнсиса, Анна Кук, отличалась значительной образованностью. В 12 лет ребенок послан учиться в Тринити колледж. Здесь состоялась первая встреча с Елизаветой I, королева впечатлена молодым дарованием, называя его «юным хранителем Бога». Какой след должна оставить столь лестная встреча в душе мальчика? Первая часть карьеры Бэкона приходится на период правления Елизаветы, при дворе которой процветал культ Прекрасной дамы, в облике ее самой, некоторое время Бэкон является советником ее фаворита графа Эссекса. Как положено, молодой человек не чурается льстивости в обращении к монаршей персоне; будучи соискателем должностей и даров, руководствуется, вероятно, не одними возвышенными мотивами. Апелляция к высокопоставленному женскому сплетена здесь с прагматикой. Трудно избежать бросающейся в глаза параллели с направлением бэконовской философии.
Далеко не всегда видимая утилитарность является чуждой идеализму намерений, и, судя по всему, это как раз случай Фрэнсиса Бэкона: его философия преисполнена настолько живого энтузиазма в адрес природы и науки о ней, что сама прагматичность начинает смотреться возвышенной.
Если природа в глазах эпохи – женское начало, то Бэкон называет человека «слугой и истолкователем природы», утверждает, что «природу побеждают только повинуясь ее законам», тем самым как бы ставя ученого на место подданного сей королевы. Самому мышлению надлежит избавиться от книжных напластований, превратившись в «естественный разум». Упомянутое высокое существо настолько несходно с обыкновенными людьми, что Бэкон категорически против «стремления человека истолковывать природу по аналогии с самим собой». В акцентированном интересе к подобной не лишенной плоти матроне нет ничего низкого, ибо «устанавливаемая познанием связь природных явлений указывает на существование божества». Бэкон ценит лишь тех из греческих философов, которые «определяли материю как активную», противопоставляя дедукции и схоластике «непокорный элемент жизни». Дух холодного расчета, повторим, не исключает возвышенных помыслов (ср. в этом Кеплера), и сам пафос переориентации науки на развитие техники, достижение практической пользы, через нее – блага людей свидетельствовал об известном «отелеснивании» рациональности. Если для Галилея и Кеплера эксперимент прежде всего – для проверки теорий (опыт – судья) и подсказка [26, P.644], то у Бэкона ему принадлежит главная активная, эвристическая роль. Природу следует не исправлять, а раскрепощать. При этом «истина и полезность суть одни и те же вещи, и сама деятельность ценится больше как залог истины, чем как созидатель жизненных благ». На таким образом понимаемой полезности, несомненно, лежит отпечаток идеалистичности. Сюда же: «Истина — дочь Времени, а не Авторитета»», при том, что мир времени, становления с античности – типологически женский.
Как сказанное корреспондирует с биографией Бэкона? Оставшись в 18 лет без отца, он сталкивается с денежными трудностями и, чтобы продолжить учебу, впервые влезает в долги. Попытка сватовства к Элизабет Хаттон в 1597 г. заканчивается неудачей: она предпочла более состоятельного кандидата, соперника Бэкона и в карьере. Будучи уже за сорок, Бэкон присматривает 11-летнюю Элис Барнхэм, три года ждет и в сорокапятилетнем возрасте вступает с ней в брак. Детей нет. Юная супруга расточительна и тщеславна, и после краха бэконовской карьеры, истощения доходов последовали скандалы, адюльтер, расставание. В таком контексте разве выглядит практичность стремлений Бэкона низкой корыстью, чуждой всякой любви? Может, напротив, в ряде случаев практичность превращается скорее в средство обретения и спасения любви, дериватом орфической тоски из-за несоединимости, разлученности?
Возможно, характер обеих пассий Бэкона и не лишен определенной стервозности [25], но это качество созвучно тому «непокорному элементу жизни», о котором одобрительно отзывается сам философ. Основные сочинения Бэкона пишутся как раз после драмы отставки. Ему принадлежит, среди прочего, утопия «Новая Атлантида», переосмысленная реплика Атлантиды Платона, который ясно осознавал, что в основе как утопичности, так и познания вообще пребывает любовь. Продолжателем дела Бэкона считал себя, в частности, Р.Бойль (включая настороженное отношение к математике), употребивший свое немалое состояние и все силы на изучение природы и распространение благочестия (ср. [16, с.230]: «…пуританин Бойль … склонен скорее к аскетизму и, подобно Ньютону, в научной деятельности видит своего рода аскезу в миру»).
Типологически «женским» маркером в рассматриваемую эпоху были отмечены не только материальная природа, кинематическое и динамическое движение, но и внимание к практической пользе («инженерность» присуща как лавине изобретений механизмов, приборов, так и теоретическим концептам [16, с.131, 140, 175]). К тому же ряду, возможно, следует отнести и расцвет общественного любопытства – хрестоматийно женской черты, нашедшей выражение во вспышке интереса к природным курьезам и публичным демонстрациям опытов, даже в светских салонах. Научные познания, полагалось, способствуют изяществу ума и души, давая козыри в перемешанной с флиртом светской беседе. В натурфилософию, помимо того, активно вошли дилетанты – без высшего профильного образования, не связанные корпоративным обычаем избегать всякого легкомыслия, включая ассоциации с отношениями полов, обсуждение серьезных проблем в присутствии дам [26]. Придворные и салонные нормы такому «вавилонскому» смешению, напротив, способствовали.
Теперь, как обещано, отметим аналогичные детали в биографиях наиболее выдающихся ученых конца XIX и XX столетий, периода очередной революции в физике.
М.Планк (дважды женат, от первой жены два сына и дочери-двойняшки, от второй – сын); Х.Лоренц (женат, две дочери и сын); Г.Минковский (женат, две дочери); А.Пуанкаре (женат, сын и три дочери); А.Эйнштейн (два брака, немало любовниц, дочь до брака с Милевой Марич и два сына в этом браке); Э.Резерфорд (женат, дочь); Н.Бор (женат, шестеро детей); В.Гейзенберг (женат, семеро детей); М.Борн (женат, трое детей); В.Паули (дважды женат, без детей); П.Дирак (женат, две приемных дочери и две родных); Э.Шредингер (женат, любовницы, законные и незаконные дети). Неженатым из «небожителей» остался лишь Луи де Бройль. Картина резко контрастирует с таковой века XVII, дадим хотя бы минимальные пояснения.
Понятно, что в нашу эпоху ни физикам, ни астрономам уже не приходилось доказывать ни самим себе, ни миру гносеологическую легитимность таких «феминированных» вещей как чувственный опыт и математика, посредством их пафосной идеализации. Ученые уже не вынуждены вступать в преисполненную риска конфронтацию со схоластикой, теологией. В роли нового оппонента выступали прежде всего каноны старой, классической физики же, дискуссия приобрела главным образом внутринаучный характер. Наука при этом настолько профессионализировалась, специализировалась, превращаясь, таким образом, в ремесло (чему способствовала ее заметно возросшая сложность), что оказалась в значительной мере нарушенной связь между теорией, образом мысли, с одной стороны, и личной судьбой, с другой. Дефидеизация, демифологизация точных наук сопровождалась и ослаблением их связи с философией. Физика во всеубывающей степени претендовала на статус мировоззрения, роль «науки наук» все чаще переходила к другим дисциплинам: психологии, психоанализу, лингвистике, антропологии, теории информации и др. Впрочем, деление новейшей физики на две автономные ветви: детерминистическую релятивистскую и вероятностную квантовую, – а также принцип корпускулярно-волнового дуализма (при том, что античным маркером дискретности и непрерывности, арифметики и геометрии, служила как раз оппозиция мужского и женского) доносят до нас отголоски старой мифологически-гендерной драмы. Анализ такой ситуации, однако, – тема отдельных работ.
СНОСКИ
1. Й.Хейзинга о куртуазности: «Ни в какую иную эпоху идеал светской культуры не был столь тесно сплавлен с идеальной любовью к женщине, как в период с XII по XV в.» [7, с.118]. Этот идеал затем сказался на идеях флорентийского неоплатонизма, который, в свою очередь, оказал влияние на новую натурфилософию. Огрубляя, можно сказать, что данные представления постепенно перекочевали из аристократически-придворных кругов в социальные слои мелкого дворянства и «разночинцев», выходцы из которых стали основными творцами новой науки.
2. Факты и цитаты, за исключением специально оговоренных, заимствованы из работ [8], [9, с.523-538].
3. Имелось в виду изобретение аналитической геометрии, открывшей принципиально новые пути не только для математики, но и для физики, а в то время даже внушавшей надежды стать основой искомой mathesis universalis.
4. В посвящении к «Первоначалам философии» Декарт писал: «Ты была единственной, в совершенстве понявшей все опубликованные мной раньше трактаты. Ведь они показались весьма темными многим другим, даже очень одаренным и ученым людям», далее описывая ее как «девушку-правительницу, своим обликом и летами напоминающую не столько воительницу Минерву или какую-либо из Муз, сколько Хариту» [10, с.299-300], а в письме к принцессе Софии содержится такая оценка: «принцесса Елизавета подобна Божеству».
5. Материалы взяты из работ [11], [9, с.615-634].
6. С.Н. Иконникова приводит мнение Г. Зиммеля: «Женщины в значительной степени формируют мужскую душу» [12, с.13].
7. Изложение по источникам [13], [9, с.647-665].
8. Подборка фактов и цитат взята из [14], [9, с.666-683].
9. Академический брак в английских университетах был узаконен лишь в 1854 г.
10. Принцесса Каролина в письме Лейбницу: «С настоящим прискорбием вижу, что люди такой ученой величины, как Ваша и Ньютона, не можете помириться… великие люди подобны женщинам, которые ссорятся из-за любовников». Ср. с нашей гипотезой о подоплеке подобных конфликтов (см. выше).
11. Изложение по источнику [9, с.684-698].
12. Ср. П.П. Гайденко о Декарте: «Беспредельное, которое выступало как дурное у пифагорейцев, Платона, Аристотеля, у Декарта получает прямо противоположную оценку: беспредельное, выражением которого является прямая линия, есть хорошее» [16, с.190].
13. Можно добавить: «…для Ньютона сила не есть опустошенное понятие современной физики. Она означает не математическую абстракцию, а некоторую абсолютно данную действительность, реальное физическое бытие» [16, с.262]. Сергеев К.А., Коваль О.А.: для Лейбница «бытие субстанции как таковой заключается не в протяженности (extentia), а в активности (actio)» [17, с.190].
14. «… пустота у атомистов была синонимом отсутствия, в то время как у Ньютона абсолютное пространство было синонимом присутствия, – но не присутствия материи, а присутствия чего-то высшего, некоторого метафизического (сверхфизического) начала» [16, с.261].
15. кембриджскому неоплатонику, другу Исаака Барроу.
15a. По некоторым сведениям, сумел даже остаться равнодушным к чарам самой Нинон де Ланкло, в салоне которой появлялся наряду с другими выдающимися людьми. Читатель волен прибегнуть к сравнению с провалом попытки обольщения древнегреческого философа Ксенократа (одного из создателей пифагореизированной версии платонизма, затем схоларха Академии) легендарной гетерой Лаисой. Мать Гюйгенса, кстати, умерла, когда ему было восемь лет.
16. Часть таких объединений затем официализирована, но не под университетской, а королевской эгидой (напр., Лондонское королевское общество, Французская академия).
17. Аффективной составляющей обладает не только геометрия (зрение, воображение), но и арифметика (тактильно-кинестетические операции при счете, например, с помощью указания пальцем: это, это и это).
18. Оттого, к примеру, стоики и мыслители Пор-Рояля сопрягали логику и грамматику.
19. получившего это имя в честь отца Галилея, что было призвано подчеркнуть родовое преемство.
20. Помимо того, как отмечают историки, еще отец Галилея, музыкант, проводил в стиле пифагорейцев физические эксперименты по исследованию законов музыкальной гармонии.
21. Стоит напомнить: в Средневековье математика считалась абстрактной наукой, ее легитимными теоретико-прикладными ветвями (в квадривии) служили астрономия и музыка, предметы которых отличались «полубесплотной возвышенностью», практически «нефизикализированным», геометрическим характером еще с античности отличалась и оптика, в подаче же Галилея «написанными на языке математики» оказались вполне материальные явления природы на земле и небесах.
22. Изложение по источнику [23].
23. Ср. Юлиана Отступника, считавшего Солнце и Мать богов принципом красоты, совершенства, залогом умопостигаемости (Афродита при этом – помощница Солнца и родственна ему) [24, с.452-469].
24. Изложение и подборка цитат по источнику [25] и данным энциклопедий.
25. Ср. с «инфернальницами», к которым влекло Достоевского.
26. Для контраста: юрист Эдвард Кук, получивший в соперничестве с Ф. Бэконом руку Элизабет Хаттон, в своих трудах отстаивал недопустимость вмешательства в определенные вопросы даже королей, ибо у них отсутствует должная профподготовка.
Литература
1. Иейтс Ф. Розенкрейцерское Просвещение. М., 1999.
2. Она же. Джордано Бруно и гeрмeтичeская традиция. М., 2000.
3. Горфункель А.Х. Френсис Амелия Йейтс: "новый подход" к культуре Возрождения // Труды Государственного музея истории религии. СПб., 2004. Вып. 4. С.178-199.
4. Степанов А.И. Об одной из архаических мифологем в установке науки Нового времени // ДПФ-2007: Материалы круглого стола «Философия культуры и культурология: традиции и инновации». СПб., 2008. C.450-458.
5. Он же. Эрос Декарта // Вопросы культурологии. №3. 2008. C.30-32.
6. Он же. О некоторых критериях верификации в точных науках // Человек как творец и творение культуры. СПб., 2009. С.466-472.
7. Хейзинга Й. Осень Средневековья. М., 1988.
8. Фишер К. Декарт. Его жизнь, сочинения и учение. СПб., 1994.
9. Биографическая библиотека Павленкова: Жизнь замечательных людей. В 3 т. М., 2001. Т.1.
10. Декарт Р. Соч. В 2 т. Т.1. М., 1989.
11. Тарасов Б.Н. Паскаль. М., 2006.
12. Иконникова С.Н. Георг Зиммель о предназначении женской культуры // Мужское и женское в культуре. СПб., 2005. С.8-15.
13. Беленький М.С. Спиноза. М., 1964.
14. Вавилов С.И. Исаак Ньютон. М.-Л., 1945.
15. Лейбниц Г.В. Опыты теодицеи о благости Божией, свободе человека и начале зла // Лейбниц Г. В. Соч. в 4 т. Т.4. М., 1989. С.49-554.
16. Гайденко П.П. Эволюция понятия науки (XVII -XVIII вв.). М., 1987.
17. Сергеев К.А., Коваль О.А. Понятие силы в натурфилософии Лейбница в сравнении с физикой Аристотеля и Ньютона // Miscellania humanitaria philosophiae. Очерки по философии и культуре. Сер. «Мыслители». Вып. 5. СПб., 2001. С.188-197.
18. Беркли Дж. Трактат о принципах человеческого знания // Беркли Дж. Соч. М., 1978. С. 152-247.
19. Shiebinger L. Women of natural knowledge // The Cambridge history of science. Vol. 3: Early modern science / ed. by Katharine Park and Lorraine Daston. Cambridge et al.: Cambridge University Press, 2004. P.192-201.
20. Степанов А.И. O характере познающего субъекта в науке. – В печати (теперь опубл. в: Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2010. Т.11. Вып.I. – СПб., Изд-во РХГА, 2010. C.79-91. См. и на сайте).
21. Рассел Б. История западной философии. Ростов н/Д, 2002.
22. Reston J. Galileo: A Life. New York, 1994.
23. Белый Ю.А. Иоганн Кеплер. М., 1971.
24. Лосев А.Ф. История античной эстетики. Т.7. Кн.1. М., 1988.
25. Субботин А.Л. Фрэнсис Бэкон и принципы его философии // Бэкон Ф. Соч. В 2 т. Т.1. М., 1971. С.5-56.
26. Meli D.B. Mechanics // The Cambridge history of science. Vol. 3: Early modern science / ed. by Katharine Park and Lorraine Daston. Cambridge et al.: Cambridge University Press, 2004. P.632-672.