Напомню, что спор немецких историков возник не на пустом месте, а после плодотворного изучения немцами в послевоенный период своей новейшей истории. Скрупулезно, можно сказать, под лупой рассматривались самые разные стороны участия Германии в двух мировых войнах и ее повороту в начале 30-х годов к национал-социализму. Массив посвященной этому исторической литературы свидетельствует, что всего лишь двенадцатилетняя история нахождения нацизма у власти, привлекала и привлекает гораздо больший интерес историков, чем другие факты и события немецкой и европейской истории ХХ в /69/.
Спор историков в ФРГ вышел за пределы узко профессиональных историографических дебатов, стал темой острых публикаций и выступлений в различного рода СМИ, авторами которых были не только ученые-гуманитарии, но и политики всех направлений. Полемика о нацистском прошлом достигла небывалого размаха, вызвав широкий общественный резонанс. Любимый историк нынешнего канцлера Г.Шрёдера – Х.А.Винклер, берлинский профессор, получивший в последние годы известность как автор называвшейся выше фундаментальной работы по истории современной Германии /70/, а тогда профессор Фрайбургского университета, отмечал: “В зал заседаний боннского правительства, в редакции газет, к письменным столам историков явился Каменный гость. Его имя Прошлое, которое никогда не уходит” /71/.
Спровоцирована эта широкая общенациональная дискуссия была прежде всего ревизионистскими подходами историка Эрнста Нольте. С его легкой руки в 60-е годы западногерманская историография немарксистского направления стала включать нацизм в более широкое понятие фашизм (в марксистской трактовке так было изначально). Помню, как с присущим ему чувством юмора, после выступления на секции по истории фашизма Московского международного конгресса исторических наук, Нольте шутливо спросил меня: “Ну, как я выступил, ziemlich marxistisch? [достаточно по-марксистки?]”. На что пришлось ответить: “Подождите, сейчас мы узнаем”.
“Марксизм” Нольте был встречен в штыки считавшими себя настоящими марксистами советскими историками и их коллегами из стран социалистического лагеря. Остается только сожалеть, что тексты дискуссий так и не были опубликованы. Эти историки старались развенчать высказанные Нольте тезисы, главным образом тезис о “революционности” фашистских движений. Отечественной общественной науке понадобилось немало времени, чтобы хоть в какой-то мере признать правоту Нольте и заключить, что фашисты, равно как и нацисты были консервативными революционерами /72/.
Труды Нольте и его вклад в изучение феномена фашизма в странах Европы уже тогда были известны и получили широкое признание на Западе. Мне еще студентом довелось проштудировать упрятанную в библиотечный спецхран одну из первых его работ “Маркс и Ницше в идеологии молодого Муссолини” /73/. Это послужило предлогом для нашего общения на конгрессе историков в августе 1970 г., когда представилась уникальная возможность непосредственно у автора получить ответы на возникшие после чтения той работы вопросы.
Собственно говоря, позднее именно Нольте стал главным застрельщиком дискуссии и одновременно главным обвиняемым в нашумевшем “споре” немецких историков середины 80-х годов. Следует сказать, что “спор” этот в современной германской историографии вовсе не затих. Недавно немецкие коллеги подарили мне изданный в Мюнхене сборник “Контроверсии истории: Историко-политические темы в борьбе мнений” /74/. В нем среди прочих помещены статьи, название которых говорит само за себя: Молчание папы. Католическая церковь и политика в отношении евреев в Третьем рейхе (Х.Имменкёттер); Позволительно ли так трактовать Освенцим? Нынешние споры о преподавании истории (К.Фильзер); Война титанов? Спекуляции вокруг сталинской стратегии весной 1941 г. (Ф.Доттервайх).
Вот уже двадцать лет, и особенно после дискуссии 1987 г., идеи Нольте подвергаются в Германии и на Западе огульному осуждению, пишет Ф.Фюре. Одна из его заслуг, по мнению этого французского историка, состоит в том, что он очень рано переступил запрет на параллельное рассмотрение коммунизма и нацизма. Уже в 1963 г. в книге «Фашизм в его эпоху» /75/ Нольте изложил свою историко-философскую концепцию истории ХХ в., следующую в русле гегелевских и хайдеггеровских идей. Эти мысли он развил в последующих книгах, которые «шокировали послевоенные поколения, страдавшие от чувства вины». Оппоненты Нольте упрекают его в национализме. «Но даже если этот упрек частично справедлив, он не может обесценить труды и подходы одного из самых глубоких исследователей последнего полустолетия» /76/.
Обобщая вклад Нольте в изучение фашизма, блестящий знаток историографии западноевропейского фашизма, П.Ю.Рахшмир отмечал, что придя в историческую науку после изучения философии во Фрайбурге, где среди его учителей был и М.Хайдеггер, Нольте предложил феноменологический подход к фашизму. В книге “Фашизм в его эпоху” Нольте рассматривал фашизм как феномен sui generis, явление, имеющее собственную природу. Тем самым немецкий ученый сделал шаг в сторону от господствующей тогда теории тоталитаризма, хотя полностью и не отказался от нее. По его определению, “фашизм это антимарксизм, который стремился уничтожить противника благодаря созданию радикально противостоящей и, тем не менее, соседствующей идеологии и применению идентичных, хотя и модифицированных методов”.
Казалось бы, такие утверждения Нольте приближаются к давним марксистским интерпретациям в духе известных резолюций Коминтерна. “Фашизм – проявление общего кризиса капитализма. Его возникновение свидетельствует о том, что буржуазия перед угрозой пролетарской революции решила мобилизовать все средства белого террора и политического бандитизма для борьбы с революционным пролетариатом”, – писал, например, в 1935 г. И.Дворкин /77/. Такой подход доминировал вплоть до конца советского режима, хотя попытки выйти за рамки “коминтерновских” интерпретаций в советской историографии не раз предпринимались. Первыми здесь были А.А.Галкин и Б.Р.Лопухов /78/. Удачный обобщающий анализ исследований итальянского фашизма, предпринятых в советской и российской итальянистике, начиная с 60-х годов вплоть до начала ХХI в., дан в докладе Н.П.Комоловой на итало-российской конференции в Венеции в 2001 г. /79/.
Дискуссия на упоминавшемся конгрессе исторических наук 1970 г. побудила советских историков всерьез обратиться к изучению фашистских движений. Результатом стала изданная через несколько лет коллективная монография /80/. И все же даже минимальное продвижение в изучении феномена фашизма в брежневские времена оказывалось почти невозможным. Жестко заданные рамки официальной советской идеологии требовали повтора ставших ритуальными определений. Так, в главе первой (“Происхождение и классовая сущность фашизма”) упомянутого коллективного труда можно было встретить определение фашизма как “вполне конкретной формы диктатуры монополистического капитала, к которой буржуазия прибегает в определенных условиях”. Как видим, терминология мало изменилась со времен Г.Димитрова, характеризовавшего фашизм как “открытую террористическую диктатуру монополистического капитала” еще на VII Конгрессе Коминтерна (1935). Но, исходя из прежних коминтерновских позиций, было довольно трудно вести полемику на равных с западными учеными, плодотворно исследовавшими все новые аспекты тоталитарных режимов ХХ в. Тем самым утверждать, что отечественная историография уже тогда значительно продвинулась и была на уровне мировой, можно лишь с большой натяжкой.
Тематика оставалась в загоне, и лишь публикации в сборниках ИНИОН “для служебного пользования” позволяли знакомиться, хотя бы в общих чертах, с тем, что происходило в историографии за железным занавесом. Вслед за подготовленным С.З.Случом сборником /81/, подытожившим достижения тогдашней историографии, вышел другой сборник, в историческом разделе которого помещены наши рефераты работ видных американских и французских авторов, вызвавших на Западе дискуссию /82/. Проблем тоталитаризма касался двухтомник, изданный ИНИОН в начале 90-х годов под редакцией Ю.И.Игрицкого /83/.
Чуть раньше автор предисловия к сборнику А.А.Кара-Мурза, ставшему по существу первой попыткой всестороннего осмысления сущности тоталитаризма, предпринятой отечественными учеными, замечал, что “внятная артикуляция в отечественной культуре проблемы тоталитаризма – верный признак, и можно надеяться, залог общественного выздоровления” /84/. Тогда же Б.С.Орлов предпринял по существу первую среди современных отечественных исследователей попытку сравнения сходства и различий тоталитарных режимов 30-х годов в Германии и СССР. Он назвал три признака, лежащих в основе любой тоталитарной системы: иерархическая система управления, увенчанная фигурой вождя, идеология, поддерживающая в населении убежденность в оправданности такой системы в сочетании с репрессивным аппаратом, устраняющим проявления инакомыслия и тем более инакодействия, наличие харизматического лидера, демонстрирующего собой и своими поступками правильность избранной цели и способов продвижения к ней. Стоит отнять любой из этих признаков, как тоталитарная система начинает рассыпаться. Постигать истину о сходстве двух тоталитаризмов – Гитлера и Сталина – пришлось долго, и прежде всего на основе личного опыта, подчеркнул тогда Орлов /85/. Впоследствии он будет не раз возвращаться к этим сравнениям, искать обобщающие научные подходы для отечественного “тоталитаризмоведения” /86/. Исследователь обратил особое внимание на замалчивавшийся ранее аспект тоталитарных режимов: их социальную политику, позволявшую опираться на поддержку масс и добиваться консенсуса в обществе.
В докладе Б.С.Орлова “Особенности тоталитарного режима в бывшем Советском Союзе”, представленном на научной конференции, посвященной 10-летию деятельности Института им. Х. Арендт в Дрездене в июле 2003 г., дается обзор исследований тоталитарных режимов, предпринимавшихся учеными, писателями, публицистами в СССР, а затем и в современной России /87/. Докладчик заострил внимание на трудах В.Гроссмана, В.Шаламова, А.Солженицына, А.Сахарова, А.Яковлева. Он упоминает сборники “для служебного пользования” ИНИОН, труды других академических институтов, к примеру, изданный Институтом всеобщей истории под редакцией Я.С.Драбкина и Н.П.Комоловой сборник о тоталитаризме в Европе /88/. Сборник стал заметной вехой в отечественной историографии, его авторы обобщили концепции, существующие в мировой историографии.
Рассуждая об особенностях разного рода авторитарных режимов, переходящих в тоталитаризм, известные российские политологи А.А.Галкин и Ю.А.Красин подчеркивают, что они отличаются в зависимости от методологии осуществления власти: неприкрытое насилие (чаще всего военная диктатура), идейно-психологическая мобилизация населения или совмещение этих методов в различных пропорциях. При этом различен и объем авторитарной власти. Иногда ее влияние ограничивается только политической сферой, а все остальные сохраняют большую степень свободы. В других случаях авторитарный контроль распространяется на весь общественный организм вплоть до регламентации норм частного поведения индивида. Такой режим называется тоталитарным /89/.
Тоталитаризму посвящена обширная научная и популярная литература, напоминают авторы процитированной книги. О нем писали Р.Арон, Х.Арендт, Н.Бердяев, З.Бжезинский, Ф.Боркенау, А.Грегор, Х.Ортеги-и-Гассет, Т.Парсонс, Э.Фромм и др. Серьезно изучают ныне феномен тоталитаризма и в России. При всей значимости этих исследований, прежде всего в изучении специфики тоталитарных режимов, их структуры, социальных и психологических корней, во многих из них проводится резкая грань между тоталитаризмом и авторитарными режимами. По мнению Галкина и Красина, такое разграничение только затрудняет понимание сути тоталитаризма как экстремально жесткой формы автократии. При всех различиях между ними наиболее существенные характеристики у них одинаковы, считают авторы новой книги о судьбах современной России /90/.
Оторванность в условиях закрытого советского режима от магистральных путей мировой науки способствовала тому, что выходившие из-под пера отечественных специалистов работы часто носили отпечаток дежа вю. Вряд ли можно согласиться с мнением, что лишь один-единственный, хотя и весьма неплохой, коллективный труд /91/, выпущенный Институтом всеобщей истории, способен сразу же это отставание устранить. Это отставание ощущалось вплоть до 90-х годов, когда стало появляться множество частных работ по отдельным аспектам тоталитаризма. Авторы последних монографических исследований стремятся вывести отечественные интерпретации тоталитарных нацистской и фашистской моделей на мировой уровень. Об этом свидетельствует, например, опубликованная издательством МГУ монография Л.С.Белоусова /92/. Оригинальными подходами отличались работы, к сожалению, рано ушедшего из жизни историка из Екатеринбурга В.А.Буханова, они объединены его коллегами в посмертно вышедшей книге /93/. Активно развиваются исследования феномена тоталитаризма не только в среде историков екатеринбургской школы, для становления которой многое сделал В.И.Михайленко, но и в других региональных университетских центрах /94/. Они мною уже назывались – Вологда, Волгоград, Воронеж, Липецке Пермь, Кемерово и др. Замечательный доклад о развитии исследований в регионах представил на упоминавшейся конференции 24-25 сентября 2004 г. Ю.В.Галактионов.
В мировой историографии первопроходцами в значительной мере были немецкие и итальянские ученые. В последнее время изучение тоталитаризма в Германии и Италии стало все более дифференцированным, рассматриваются все новые аспекты этой тематики /95/. А ранее тот же Э.Нольте впервые попытался создать типологию фашизма, построив четырехступенчатую модель: нижняя – авторитаризм, две средние – ранний и нормальный фашизм, верхняя – тоталитаризм. Верхней ступени, согласно этой интерпретации, достиг только германский национал-социализм, тогда как итальянский остался на ступени нормального фашизма, а режим Пилсудского или фалангизм Франко застряли на нижних ступенях. Почвой для возникновения фашизма, согласно Нольте, явилась сложившаяся в Европе после 1815 г. либеральная система, интегрировавшая в себя либеральные и консервативные элементы, с ее плюрализмом, парламентаризмом и компромиссами. Фашизм возник в результате кризиса либеральной системы, но “без вызова большевизма нет никакого фашизма”. Первоначально фашизм защищал либеральное общество от большевистской угрозы, используя при этом чуждые либерализму методы /96/.
Все эти идеи получили развитие в ряде книг Нольте, выходивших в 60-х – начале 90-х годов и почти всегда вызывавших заметное эхо в общественном мнении, спорах вокруг феноменов фашизма и нацизма. Среди основных трудов исследователя следует назвать “Фашизм в его эпоху”, “Кризис либеральной системы и фашистские движения”, “Европейская гражданская война, 1917–1945: Национал-социализм и большевизм”, “Проступок прошлого. Ответ моим критикам в так называемом "споре историков"”, “Историческая мысль в ХХ столетии” /97/. Присуждение в мае 2000 г. премии “Конрада Аденауэра” этому историку, спровоцировавшему в 80-е годы одну из самых напряженных национальных дискуссий по поводу тоталитарного прошлого, “не желающего”, по его словам, “уходить”, вызвало новый всплеск эмоций и осуждение в широких слоях общества.
Возможно, для нашего читателя представит интерес беглый обзор подходов Эрнста Нольте, в особенности изначальных, исполненный в самом сжатом виде. В первой из этих книг Нольте исследовал три ипостаси европейского фашизма: Аксьон франсез, итальянский фашизм и немецкий национал-социализм. Уже в самом выстраивании последовательности рассмотрения этих феноменов кроется мысль, что вовсе не национал-социализм был в начале развития феномена фашизма. Несмотря на свое неоспоримое своеобразие, утверждал немецкий историк, национал-социализм стоит все же ближе к Аксьон франсез, чем итальянский фашизм, он представляет собой синтез обоих этих движений /98/. Теоретическим фундаментом национал-социализма стала расовая теория, основы которой были заложены в трудах Гобино, Ляпужа и Чемберлена.
Тем не менее, несмотря на наличие целого ряда объективных причин, своим возникновением национал-социализм обязан прежде всего Гитлеру, который был неизмеримо большим экстремистом, нежели Моррас или Муссолини. Историю ХХ в. вряд ли можно понять через личность Гитлера, но отдельные ее стороны, несомненно, нашли свое выражение в его экстремистских взглядах и действиях. Изложенная в “Моей борьбе” программа отражала развитие немецкой политики, связанной с идеями Пангерманского союза, на нее наложили отпечаток германские традиции и общеевропейская эволюция. Такие подходы не были уникальными для Европы той поры; взгляды Сесиля Родса, Коррадини, Морраса отражали те же идеи. Ненависть Гитлера к марксизму начала 20-х годов не имела отношения к революции в России, а была реакцией на социал-демократию, в которой он видел главное препятствие на пути проведения в жизнь политики расширения германского “жизненного пространства”.
В отличие от итальянского фашизма, представлявшего собой, по утверждению Нольте, буржуазную реакцию на угрозу социалистической революции, национал-социализм – это в первую очередь реакция на проигранную войну. Но основные различия заключаются в практике обоих движений: социальная аффектация фашизма вызывалась самой итальянской действительностью, тогда как национал-социализм вынужден был поддерживать ее искусственно. Национал-социалистское движение быстро пришло бы в упадок, если бы не энергичная поддержка со стороны рейхсвера и государственного аппарата и субсидии промышленных магнатов. Но на первых порах оно не получало существенной материальной поддержки и своим превращением в мощную партию обязано ораторскому и пропагандистскому искусству Гитлера и его воле фюрера. Мировой экономический кризис оказался лишь волной, которая вынесла “выдающегося пловца” на поверхность.
Приход национал-социалистов к власти легальным путем в условиях Веймарской республики – единственная в своем роде революция, но прежде всего это была революция против революции. Процесс, растянувшийся в Италии на семь лет, занял в Германии десять месяцев. Хотя с приходом к власти германского фашизма практика национал-социализма и не стала в одночасье государственной и общественной практикой, но быстро развивавшийся процесс тоталитаризации и унификации превратил государство казарм в одну государственную казарму. Именно в этом и состояла новизна, связанная с тотальной мобилизацией. Специфический тоталитарный германский вариант фашизма должен был обязательно приобрести милитаристский характер и всю ударную мощь обрушить на великого соседа на востоке.
Подчеркивая особое значение для всей этой эволюции личности Гитлера, немецкий исследователь отмечает наличие у фюрера таких комплексов, как страх перед возможностью вымирания немецкой нации и ростом населения в России, перед обилием американских товаров на германском рынке, перед уязвимостью стратегического положения Германии и т. д. Этот страх трансформировался в ненависть к вызывавшим его причинам. Критика Гитлера, как и Морраса, обращена против процесса эмансипации в целом, хотя в качестве основного объекта выбраны евреи. Большевистская Россия отождествлялась Гитлером с еврейством, захватившим власть.
Цель “еврейского заговора”, по Гитлеру, – создание всемирного государства под контролем евреев, что грозит суверенитету других стран, защита которого и есть главная задача нацизма. Суверенитет же для него равнозначен полной независимости, обеспечиваемой за счет собственных ресурсов и необходимого пространства, обеспечивающего с военно-географической точки зрения защиту государства. Отсюда берет начало теория “жизненного пространства” как аргумента в пользу завоевательных войн и установления “мирового господства” с целью освобождения мира от еврейско-христианско-марксисткого учения. Таким образом, цель национал-социалистского движения – завоевание и утверждение в перманентной войне безусловного суверенитета для осуществления германского расового господства /99/.
Исходя из упрощенной теории естественного отбора, Гитлер рассматривал идущую в жизни борьбу исключительно как борьбу человека против человека, отождествляя человеческую расу с определенным видом животного мира. Борьба идет между расами, а не между классами, и носит характер войны, ее результат определяет, кто господин, кто раб. В качестве цели борьбы фигурирует необходимость сохранения вида, преодоление опасности отделения человека от природы. Причина этой опасности – еврейство, акцентирующее социальные проблемы, чтобы подорвать монолитность народов. Интеллектуалы дополняют своей деятельностью “еврейско-христианское произведение антиприроды”, толкая народы в пропасть самоуничтожения. Национал-социалисты спасают расу от гибели, возвращая ее природе. Затем следует борьба с “антиприродой” – трансценденцией. Гитлеровский радикал-фашизм можно определить как борьбу не на жизнь, а на смерть суверенных, воинственных, борющихся внутри себя антагонистических групп, как практическое сопротивление трансценденции.
Аналогии между представлениями Гитлера и Морраса очевидны, полагает Нольте. Национал-социализм потому не является идеологией, что он резко противопоставляет себя либеральному и марксистскому учению о воплощении в жизнь универсальной природы человека. И если хронологическая эволюция фашисткого феномена проходила под последовательным воздействием Морраса, Муссолини, а затем Гитлера, то последний, по мнению Нольте, наиболее крупная личность эпохи мировых войн или эпохи фашизма.
Подводя итог исследования, немецкий ученый выстроил трехуровневую классификацию фашизма: 1) внутриполитический феномен, “антимарксистское” движение, что присуще всем формам фашизма; 2) борьба суверенных, воинственных, наполненных внутренним антагонизмом групп, что делает фашизм уже не внутриполитическим явлением, а основой самой политики; 3) наиболее фундаментальный уровень – “сопротивление трансцендентальному”, что характеризует фашизм как трансполитический феномен, анализ которого возможен не в исторических, а в философских категориях. Фашизм, заключал Нольте, это наиболее тяжелый кризис либерального общества, так как он приходит к власти на основе последнего, а затем наиболее радикальным образом отрицает его.
Эти тезисы получили иное развитие в труде Нольте “Европейская гражданская война…” (вышедшем через полагающиеся для переосмысления концепций 15 лет: сначала дважды в 1987 г. и потом уже третьим изданием в 1988 г.). Автор попытался подвести черту под “спором” немецких историков середины 80-х годов и начать новую дискуссию. В самом же “споре” он оказался в числе тех, кто защищал консервативные позиции. В заключительном разделе книги (“Большевизм и национал-социализм в европейской гражданской войне эпохи фашизма”), автор утверждал, что противостояние большевизма и нацизма, когда речь шла о намерениях большевиков уничтожить мировую буржуазию, и противоположных устремлениях нацистов, стоявших, напротив, скорее, на стороне мировой буржуазии, позволяет назвать эпоху фашизма эпохой гражданской войны.
Автор останавливался в связи с этим на особой роли средних слоев в данной гражданской войне. Он замечал, что в США средние слои населения идентифицировались со всей нацией и определяли многое, поэтому намерение сокрушить их было нереальным. Несколько слабее выглядели средние слои в Англии и Франции, но это не помешало данным странам выиграть войну. Иным было положение в нацистской Германии или такой же однопартийной, антидемократической и антилиберальной Италии. Но до 1933 г. никто не думал, что Италия больше не является составной частью европейской системы государств. На Германию, однако, в большей степени падала тень событий в России, где буржуазный слой был гораздо слабее, чем в Западной или Центральной Европе, и где власть в результате вызванного войной кризиса оказалась захваченной враждебной этому слою партией. Последствия этого ощущались в Германии в бoльших масштабах, чем где-либо еще в мире, и было бы в высшей степени удивительно, если бы именно там не возникло активного движения противников большевизма. Гитлер поверил сам и смог убедить Германию в том, что приход к власти нацистов убережет страну от победы коммунизма.
Их приход к власти и создание однопартийной системы показали, что не прав оказался Ленин, веривший в наступление эпохи мировой революции пролетариата, и что серьезно просчитался Вильсон, полагавший, что мир в целом “надежен для демократии”. В 1933 г. еще более подтвердилось, что Зиновьев в 1922 г. был прав, заявляя, не задумываясь о последствиях такого признания, что мир вступил “в эпоху фашизма”. С приходом к власти одной из двух и наиболее радикальной партии фашистского типа в одном из великих европейских государств стало более очевидным, что важнейшие инициативы пойдут теперь именно оттуда, и что Советский Союз, если он хочет выжить, должен присоединиться к вынужденным реагировать на эти инициативы антиревизионистским государствам.
Как пишет по поводу этой книги немецкого историка А.И.Борозняк, если за год до этого Нольте так или иначе признавал вину нацистского режима (хотя и именовал ее “вторичной”), то теперь эта проблематика переносилась в плоскость “континентальной гражданской войны”, ответственность за которую раскладывается (и далеко не поровну) на всех ее участников. Большевистская революция именовалась “вызовом”, а нацистская диктатура – “ответом”. Третий рейх (который “не может быть полностью сведен к несправедливости” и даже якобы сохранял некоторые “либеральные черты”) провозглашался “соответствующим духу времени”, исторически оправданным и, в конечном счете, необходимым.
Отойдя от результатов более чем полувекового исследования фашистских движений и диктатур (в том числе от собственных работ начала 60-х гг.), Нольте уже не обращал внимания на глубокий кризис Веймарской республики и поддержку курса Гитлера германской политической, экономической и военной элитой. Что касается войны против СССР, то немецкий историк считал неуместным применять по отношению к ней термин “агрессивная” и называл ее “оправданной”, “неизбежной” и даже “освободительной”, поскольку считал, что она была частью “мирового движения против большевизма”, подчеркивает Борозняк. Таковой оказалась парабола развития творческих поисков немецкого ученого, от упомянутого ранее “почти марксизма” до фактически консервативно-реакционных взглядов.
Но собственно за что немецкие историки и германская историография в целом осуждали Э.Нольте и выдвинутые им идеи? В этом нельзя разобраться, если хотя бы чуточку подробнее не остановиться здесь на том, как он отстаивал рассмотренные нами ранее основные положения своей концепции. О том, как это происходило в 60-е –80-е годы говорилось ранее, обратимся теперь к написанному им в самые последние годы, к некоторым недавно опубликованным работам Эрнста Нольте. В этом отношении весьма пригодна одна небольшая, но насыщенная нетривиальными соображениями статья Нольте о марксизме, отношении к этому учению главарей итальянского фашизма и германского нацизма, а также известных ученых и знаменитых политиков Запада. Статья содержит стержневые идеи концепции Нольте, поэтому имеет смысл остановиться на ней подробно. К тому же в этой работе немецкий историк еще раз напрямую обращается к проблемам сопоставимости базировавшегося на идеях марксизма коммунизма советского образца и двух проявлений тоталитаризма в западных странах: фашизма и нацизма.
Нольте отстаивает свои подходы в сопоставлении с позициями других, вовсе не близких ему идейно авторов интересного сборника “Марксизм в его эпоху”, вышедшего в Германии в середине 90-х годов. И нередко можно ощутить, что высказывая довольно резкие по своему содержанию мысли, он полемизирует со своими коллегами историками.
Нольте подчеркивает, что захват власти большевиками в самой большой территориально стране мира способствовал тому, что понятие “марксизм” вошло в мировую политику /100/. Хотя сама дефиниция “эпоха марксизма” представляется Нольте чересчур неопределенной. Решающим здесь, по его мнению, является то, что победивший государственный марксизм большевиков не был признан многими другими марксистами. В этой связи он указывает на позицию К.Каутского, называвшего его “татарским социализмом” и О.Бауэра, считавшего его последствием запоздалой “буржуазной революции”, диктатурой в развивающейся стране. Но советскому марксизму удалось получить преобладающие позиции, за ним пошли Китай и Индия, на Западе его боялась только “буржуазия” и у него нашлись последователи.
Свое тяжелейшее поражение советский марксизм, согласно Нольте, потерпел в Италии, когда бывший марксист Бенито Муссолини перешел в ряды его противников и стал “дуче” созданной им Национальной фашистской партии. Муссолини осудил не только “большевистское опьянение итальянского пролетариата”, но и саму суть марксизма с помощью следующих выдвинутых тезисов: у капитализма долгое будущее, в бедной Италии злобой дня является не классовая борьба, а классовое сотрудничество, нельзя без нужды обижать средние слои и отдавать одностороннее предпочтение ремесленникам, революция, которая осуществил Ленин, невозможна в высоко дифференцированном и индивидуалистическом обществе Запада.
Несмотря на то, что его бывшие товарищи снова и снова обвиняли Муссолини в том, что он “продался буржуазии”, после “марша на Рим” в Италии в течение немногих лет был создан режим, который эмигранты социалисты расценивали как “капиталистический”, эмигранты либералы называли “тоталитарным” и ставили на одну ступень с советским режимом. Все это означало, что возникший в Италии режим не поддавался определению, и ему были присущи как воинствующий антикоммунизм, так и радикальный национализм /101/.
Что касается Адольфа Гитлера, продолжает Нольте, то для него поначалу борьба против Версальского договора оказалась важнее, чем антикоммунизм для Муссолини и его фашизма. Менее известен тот факт, что Гитлер уже в ранних своих речах и статьях в резко осуждающем тоне говорил о большевистском терроре: об изгнании национальной интеллигенции “запятнанными кровью уголовными преступниками”, о русском доме, “усеянном трупами”, об установленной “кровавой диктатуре” и т.п. Уже из чтения “Майн кампф” становится ясным, что столкновению с враждебным рабочим движением придается особая роль. В полемике с ним возникает обращение Гитлера к “антисемитизму”, который оказывается ключом, с помощью которого раскрывается скрытая пружина “антинационального” поведения рабочих масс. Когда Гитлер приходит к заключению, что “еврей” является вождем этих масс, то у него словно “шоры падают с глаз” /102/. Отношение к марксизму и к расцениваемому как марксизм большевизму остается для Гитлера до последних дней его жизни главным, и это отношение вовсе не восходит к антисемитизму, хотя и находит в нем свою мифологическую вершину, утверждает Нольте /103/.
Историк обращает внимание на следующие аспекты в антимарксизме Гитлера. Согласно нацистскому фюреру, марксизм это “всеобъемлющая атака на нынешний общественный порядок” /104/. Поэтому национал-социализм противостоит “марксистским боевым отрядам международного еврейского биржевого капитала” /105/. В отличие от марксистов, для которых мировое зло воплощает собой “капиталист”, для Гитлера это зло - “еврей”. В связи с этим Нольте напоминает, что еще в работах первых социалистов и раннего Маркса капитализм и еврейство взаимозаменяемые понятия. Наконец, гитлеровская “история философии” находит отражение в концентрированном виде в следующем пассаже из книги “Моя борьба”: “Если еврей с помощью своего марксистского вероисповедания одержит верх над народами этого мира, то его корона станет погребальным венком для человечества, и планета снова, как и раньше, миллионы лет будет мчаться в лишенном людей пространстве” /106/.
Если сравнить эти взгляды с воинствующим антикоммунизмом Муссолини, то можно заметить, что он очень далек от мифологизированного антисемитизма Гитлера, пишет далее Нольте. Было ясно, что в случае захвата власти в Германии этим человеком и его партией ленинская идея мировой пролетарской революции окажется нереальной. А сама наступающая в таком случае эпоха будет характеризоваться скорее как “эпоха фашизма”, чем “эпоха марксизма”, хотя и при этом следует провести разграничительную черту между итальянским “нормальным фашизмом” и немецким “радикальным фашизмом”. Когда в 1938 г. Гитлер превратился в “оппортуниста”, мало кто полагал, что он отступится от своих идей завоевания “жизненного пространства” и не обнажит “отточенный меч” для “кровавой борьбы”.
Однако многие люди в Германии и даже во Франции и Англии надеялись, что он как воинствующий антикоммунист развяжет войну не против Запада, а против Советского Союза. Они забывали при этом, что Гитлер был не только воинствующим, но и “мифологизирующим” антикоммунистом, и кроме прочего политиком с идеями “жизненного пространства”. Тот, кто полагал, что Германия должна задохнуться в тесных рамках своего пространства, не мог вести “антикоммунистическую освободительную войну”, а тот, кто твердо знал, кто главный враг человечества, не мог не стремиться в известных обстоятельствах к тому, чтобы устроить Освенцим, подчеркивает историк. К тому же для Гитлера союз между советскими коммунистами и англосаксонскими капиталистами представлялся вовсе не парадоксальным, а вполне естественным. Казалось, что летом и осенью 1941 г. Гитлер имел неплохие шансы одолеть всех этих своих врагов . Но уже вскоре после этого стало ясным, что “эпоха фашизма” скоро уйдет в небытие.
Насколько Гитлер сумел обрести поддержку со стороны всей немецкой нации, вопрос этот все еще вызывает много споров, пишет Нольте. Одна из крайних точек зрения состоит в том, что как успешный борец против Версальского договора он получил одобрение всего народа, тогда как его антимарксизм поддерживала лишь верхушка партийного руководства НСДАП. Другая крайняя точка зрения заключается в том, что Освенцима хотел не только Гитлер, но и весь немецкий народ. Но даже Хайнрих Гиммлер еще в 1940 г. заметил, что ликвидация целого народа выглядит “по-большевистски”, замечает Нольте. Даже беглого взгляда на на Веймарский период достаточно, чтобы увидеть, что многие ведущие интеллектуалы в стране были захвачены идеями марксизма, хотя и не причисляли себя к его сторонникам. Карл Ясперс в своей небольшой книге 1931 г. о духовной ситуации в стране критиковал марксистский догматизм. Освальд Шпенглер в своем труде “Закат Европы” с помощью теории культурных циклов намеревался опровергнуть линейный подход к объяснению истории со стороны марксистов и прогрессистов, в другой работе “Пруссачество и социализм” прямо заявлял о том, что “надо освободить немецкий социализм от Маркса”. Карл Шмитт полемизировал со свойственным марксизму прямолинейным противопоставлением “друг-враг”, выражавшемся в противостоянии обобщенного пролетариата против обобщенной буржуазии. Тем самым можно утверждать, считает Нольте, что такие мыслители как Ясперс, Шпенглер и Шмитт были согласны с Гитлером в его антимарксизме, а поражение Гитлера и конец эпохи фашизма вовсе не означали, что они были не правы в своем отношении к этому мощному противнику /107/.
После того, как “всемирный союз демократических держав” одержал совместную победу над “врагом человечества”, констатирует Нольте, не прошло и нескольких месяцев, как государственные деятели Советского Союза и США совместно с Англией стали сравнивать друг друга с Гитлером. Обнародование в марте 1947 г. доктрины Трумэна и создание летом того же года Коминформа можно считать началом “холодной войны”. Две великие державы, между которыми после войны находились многие территории с неясно определенным статусом, ввязались в борьбу, и различия между системами и культурами еще более обостряли их соперничество. В книге под заглавием “Война или мир” в 1950 г. Джон Фостер Даллес попытался прояснить природу данного конфликта и трудности, с которыми сталкивается в нем Америка. Он считал, что врагом является не Россия, а “относительно небольшая фанатичная советская коммунистическая партия” со Сталиным и Политбюро во главе. Главное различие по сравнению с тем, что существует в США, он видел в отсутствии прав человека, что было, на его взгляд, обусловлено атеистической партийной политикой в СССР. Даллес сознавал, насколько трудным делом будет “спасти Европу для мировой цивилизации”, освободить из плена народы Центральной и Восточной Европы /108/. В этом новом конфликте с коммунизмом Америке предстояло жить в состоянии ни мира, ни войны, вести “международную гражданскую войну неизвестного до сих пор характера”. Книга Даллеса была не чем иным, как призывом к американцам сплотить ряды в этом конфликте и вести “холодную войну” адекватными методами.
Далее Нольте обращается к двум различным теориям, с помощью которых западные ученые и политики в послевоенный период пытались объяснить феномены коммунизма и фашизма, проводить параллели и отыскивать различия между этими историческими явлениями. Это концепция тоталитаризма и теория модернизации. Немало людей говорили уже об “окончании холодной войны”, когда в 1956 г. увидела свет книга Карла Фридриха и Збигнева Бжезинского “Тоталитарная диктатура и автократия”, в которой теория тоталитаризма в качестве структурного анализа получила свою завершенную классическую форму. Фридрих и Бжезинский шли по стопам Ханны Арендт и других авторов, пишет Нольте.
Они ставили советский коммунизм и немецкий национал-социализм на одну ступень, показывая их полную противоположность современному западному общественному устройству, характеристиками которого являются правовое государство с его разделением властей и узаконенной правовой системой, гарантирующей индивидуумам их неотъемлемые права. Тоталитарные же системы, согласно этим авторам, отличаются одной-единственной господствующей идеологией с притязаниями на хилиазм, в центре их находится одна-единственная массовая партия с диктатором или вождем, пик этого центра, вся система подчиняется террористическому полицейскому режиму, и как пути коммуникаций, так и экономика находятся под постоянным контролем. При этом террор, направленный на жестокое подавление избранных классов населения, по Фридриху и Бжезинскому, также является главной отличительной чертой. Они ставили в один ряд уничтожение евреев национал-социалистами и убийство польских офицеров в Катыни. Так коммунисты и национал-социалисты подпадали под общее определение “тоталитарный”, и тем самым авторы выступали против положения марксистов, считавших что фашизм порожден капитализмом.
Когда Уолт Уитмен Ростоу опубликовал в 1960 г. свою книгу “Стадии экономического роста”, он дал ей подзаголовок “Некоммунистический манифест”. Однако для теории модернизации, представителем которой был Ростоу, советский коммунизм был не столько смертельным врагом, сколько подходящим конкурентом. Экономический рост общества проходит через пять ступеней: традиционное общество, период накопления, период подъема, развитие в сторону зрелости и эра массового потребления. В эту последнюю стадию вступили США, Англия, Франция и некоторые малые государства, в то время как Советский Союз не добрался даже до стадии зрелости. Для национал-социализма в этой схеме места не находилось, по словам Ростоу, вместо того, чтобы перейти к обществу массового потребления, “Германия еще в 1914 г. предпочла стремление к власти”.
Спустя тридцать лет в новых условиях можно было бы, конечно, вернуться к этим предсказаниям Ростоу и посчитать, что он одолел с помощью своего манифеста американского и западного общества потребления Маркса и стремление коммунистов осуществить насильственным путем утопию. Но это была бы всего лишь одна из версий “победы Запада”, ставшей очевидной с падением коммунистических режимов в Восточной Европе, воссоединением Германии и распадом Советского Союза. Но нельзя забывать и о победах коммунизма, когда еще в 70-х годах многим представлялся его близкий триумф во всем мире. Хотя тип советского ведения хозяйства, социалистической экономики и оказался недееспособным, но идеальное рыночное хозяйство в чистом виде не существует, оно пригодно только в Америке, во всех других странах оно подвержено тем или иным ограничениям. Вполне вероятно, предполагает Нольте, что в странах, где существовали фашистское и национал-социалистское движение, если бы они не ввязались в войну, удалось добиться перемен и достичь высоких жизненных стандартов. Однако можно смело заявить, что если национал-социалистская Германия, так и фашистская Италия, равно как и коммунистический Советский Союз, и могут оказаться преданными забвению, то этого не произойдет в отношении идей и импульсов марксизма, а само определение “эпоха марксизма” вряд ли когда-нибудь будет подвергнуто сомнению, заключал Нольте /109/.
Недавно Нольте опубликовал новую книгу, в ней он обращается к предшествовавшему по сравнению с главным для его поля исследований хронологическому периоду 20-х –30-х годов ХХ в. Книга “История Европы. 1848-1918 гг.”, в которой внимание автора сконцентрировано на важнейшем периоде общеевропейской истории, вышла в 2003 г. первоначально в итальянском, а уже потом немецком издании (далее будет использоваться полученный мною от миланского издателя Кристиана Маринотти итальянский вариант /110/). Представляя книгу читателям, издатель отмечает, что Эрнст Нольте (род. в 1923 г.), ученик Мартина Хайдеггера и Ойгена Финка, является одним из крупнейших ныне живущих историков. Вместе с Франсуа Фюре и Ренцо Де Феличе, с которыми у него существовали тесные отношения и знаменитая переписка, Нольте может быть охарактеризован как один из первопроходцев той интерпретационной парадигмы истории ХХ века, которая отличается взвешенностью, глубиной и мужеством в трактовке идеологических феноменов. Эта интерпретационная парадигма подвергалась в прошлые годы ожесточенным нападкам, но, как показывает время, оказалась прочнее, чем построения ее идеологических противников.
Основные тезисы автора книги неплохо раскрыты во введении, принадлежащем перу известного итальянского историка и публициста, бывшего посла в СССР Серджо Романо. В небольшом, но очень емком по концентрации мысли предисловии рассказывается и о том особом месте, которое занимает Нольте в германской историографии. Его трудами восторгаются и о них спорят, отмечает Романо. Его восьмидесятилетие было отмечено публикацией мюнхенским издательством Хербиг блестящего коллективного труда с участием студентов и его коллег. А его статья, появившаяся в 1986 г. во “Франкфуртер альгемайне цайтунг” под названием “Прошлое, которое не уходит” вызвало “спор историков” (Historikerstreit), историографическую дискуссию, в которой приняли участие все крупные современные немецкие ученые /111/.
Эта дискуссия, однако, оставила после себя горький привкус политической некорректности и неприятный дьявольский серный запах. Причиной, если все упростить, стала следующая. Нольте не жалеет критики в отношении империи Вильгельма и нацистского режима. Он прекрасно осведомлен об ошибках немецкого правящего класса в 1914 г. и невоздержанности кайзера. Он не считает, что причиной прихода Гитлера к власти были условия Версальского мира, хотя они и были очень тяжелыми. Он осуждает геноцид евреев и не имеет ничего общего с теми кто его “отрицает”, от Роберта Фориссона до Дэвида Ирвинга.
Однако Нольте не сводит историю ХХ в. лишь к процессу, в рамках которого Германии отводится место лишь на скамье подсудимых, и не считает, что Освенцим, иными словами массовые убийства евреев во время Второй мировой войны, является единственным критерием для оценки событий ХХ в. Чтобы отойти от этих слишком обобщенно-поверхностных оценок, Нольте бросил вызов ортодоксальной историографии последних пятидесяти лет и напомнил своим читателям, что Европа в прошлом веке стала театром трагической гражданской войны между резко отличавшимися друг от друга противниками, которые, хотя и по-разному представляли себе судьбы человечества, но по многим аспектам были одинаковы и сравнимы.
Нельзя понять ужаса концлагерей, заявляет историк, обращаясь к своему вызывающему синтезу, если не припомнить ужасы ГУЛАГА. Но это приравнивание было воспринято как нетерпимое сопоставление и вызвало неприятие широкой части научного мира. Многим критикам, прежде всего в самой Германии, показалось, что такой тезис снижает уровень коммунизма до уровня нацизма и тем самым является скрытной попыткой реабилитации гитлеровского режима. Ныне тезис о сопоставимости двух тоталитаризмов выглядит менее скандальным, чем в прежние времена. Но Нольте был вынужден в течение многих лет отвечать критикам с помощью все новых статей и очерков (часть из них, напоминает автор предисловия, вошла в сборник, опубликованный в Италии издательством Корбетта в 1999 г. /112/).
Книга Нольте “История Европы. 1848-1918 гг.” напрямую не относится к упомянутой дискуссии историков, подчеркивает Романо. Но она продолжает ее на другой почве. Уже выбор датировки и сама периодизация представляются спорными, так как историки международных отношений начали бы отсчет с Венского конгресса 1815 г. и довели бы до окончания Первой или Второй мировых войн. Нольте, однако, избегает обращения к первой половине XIX века и концентрирует внимание на семидесяти годах периода 1848-1918 гг., от национальных революций до образования в России коммунистического государства.
С первых же страниц читатель убеждается в том, что это в действительности была “философская” история, в которой культурные течения, интеллектуальные направления, выдающиеся личности, институциональный выбор и некоторые “неукротимые силы”, чуждые миру международной политики, оказываются не менее важными, чем межправительственные отношения. Автор поделил книгу на две части. В первой из них – “Великая политика великих держав” ведется рассказ об истории Европы 1848-1918 гг. Особое внимание уделяется при этом событиям, оказавшим наибольшее воздействие на ход истории: национальные движения, два великих объединения (Италия и Германия), французская политика после поражения при Седане, искусная дипломатическая режиссура Бисмарка, строительство германского флота в начале ХХ века, роль России в поддержании европейского равновесия, Первая мировая война и атмосфера неуверенности, все более распространявшаяся среди великих держав в десятилетие, предшествовавшее началу конфликта.
Во второй части – “Силы, тенденции, движения” – Нольте объединяет ряд факторов, которым историки международных отношений обычно уделяют мало внимания. Эта методика не нова. В период между двумя войнами французский историк Ренувен говорил о “подспудных силах”, которые определяют выбор правительств в их взаимоотношениях. И наследник Ренувена в Сорбонне Ж.-Б.Дюрозель широко использовал в своих исследованиях по международным отношениям социальные и культурные факторы. Но Нольте в отличие от Ренувена и Дюрозеля имеет сильную философскую подготовку и, следовательно, особо подчеркивает влияние результатов, производимых идеями или социальными феноменами на историю народов и государств. Рядом с великими державами, традиционными главными героями мировой истории, появляются другие “державы”: демографическая революция и теория Мальтуса о программировании роста населения, индустриальная революция, аграрная революция, либерализм, ликвидация неграмотности, массовая религиозность, бонапартизм Наполеона III, “обороняющиеся” национализмы в недавно объединившихся странах (Италия, Германия) и агрессивные национализмы второй генерации (пангерманизм, Итальянская националистическая ассоциация), Аксьон франсез, панславизм, антисемитизм, сионизм, католицизм после ухода светской власти, огромное влияние Ницше на европейскую политическую культуру, рождение социалистических партий, распространение массового марксизма /113/.
В истории 1848-1918 гг. причудливым образом переплелись самые различные факторы и интеллектуальные, культурные, экономические, социальные феномены. Рассматриваемые в книге Нольте сюжеты не лишены парадоксальности. Бисмарк начал свой “культуркампф” против церквей, преследуя цели, сходные с теми, что преследовали в средние века императоры против римских пап, пишет Романо. Тот же Бисмарк осуществлял социальную политику, в определенных аспектах предвосхищавшую черты государства всеобщего благосостояния. Царская Россия была автократическим и реакционным государством, но панславизм, которым русское правительство пользовалось в целях расширения своего влияния, подготовил национально-либеральные движения на Балканском полуострове и цареубийство в Сараево. Сионизм был национальным движением, вдохновлявшимся идеями гуманизма и социализма, но одновременно “колониалистским” и воинственным. Рисорджиментальная Италия была создана против австрийского авторитаризма, но Нольте замечает, что генерал Бава Бекарис расправился с волнениями в Милане гораздо более жестоко, чем в 1848 г. австриец Радецкий. Массы были настроены в пользу демократии и социализма, но с энтузиазмом встретили войну 1914 г. Европейские социалисты были интернационалистами, но бoльшая часть из них проголосовала за военные кредиты. Ленин и Муссолини были марксистами революционерами, но оба пришли к заключению, что война откроет дорогу революции, и последний стал наибольшим энтузиастом вовлечения Италии в войну. Ницше был философом правых, но чрезвычайное влияние получил среди значительной части европейских левых /114/.
Первая мировая война стала котлом, в котором кипели и плавились все перечисленные ингредиенты, чтобы вылиться затем в губительные горючие смеси послевоенного времени. Конфликт, который по мнению правительств, должен был закончиться через несколько недель, растянулся до ноября 1918 г. В ходе его были использованы все вооружения, которые изобрела промышленная революция, погибли миллионы людей, воюющие страны оказались охвачены экономическим кризисом, возникла революционная волна, распространившаяся от Петрограда до значительной части Центральной и Западной Европы. По окончании войны существовали два проекта относительно будущего мироустройства.
Первый из них – проект президента США Вудро Вильсона: создание Лиги Наций, которой государства передоверили бы задачу недопущения конфликтов и мирного решения международных противоречий. Второй – проект В.И.Ленина, основателя большевистского государства: мировая революция, которая позволила бы пролетариату завоевать власть и положить раз и навсегда конец конфликтам между государствами. Предложение Вильсона основывалось на убеждении, что ответственность за развязывание войны коренится в той политике, которую проводили европейские державы в предыдущие годы. Ленин исходил из того, что война порождена капитализмом. Тогда как Лига Наций потерпела неудачу, ленинская надежда на освободительную революцию доминировала в течение всего века. В результате война между государствами превратилась в гражданскую войну между теми, кто внутри государств поддерживал или отвергал предложение Ленина. Итогом было распространение конфликтов, окопы рылись по всей стране и люди сражались друг с другом с ожесточением, свойственным религиозным войнам.
Читателю становится ясно, почему Нольте характеризует Октябрьскую революцию словами Гёте, сказанными тем по поводу битвы при Вальми 1792 г.: “Здесь и сейчас начинается новая эпоха всемирной истории, здесь и сейчас дух XIX в. достигает, наконец, своей цели”. После этого читатель поймет, почему эту книгу можно считать введением в историю ХХ в., констатирует Романо /115/.
В заключении книги, озаглавленном “XIX век: контраст с ХХ веком или его прелюдия?”, Нольте пишет, что ни один историк не может написать истории XIX века, он просто не в состоянии всего охватить, так или иначе останутся лакуны. “Так, в предыдущих главах нам не удалось сказать ни слова об искусстве, о музыке Рихарда Вагнера или живописи импрессионистов, не нашлось в них места и для отображения развития философии и естественных наук, цитировались лишь некоторые историки, а Ницше был рассмотрен не как философ, а как критик цивилизации и создатель ницшеанства”, - отмечает автор /116/. Темы предпринятого исследования можно сгруппировать в два направления: европейские государства и их политические отношения, т.е. внешняя политика; и в более сжатом виде – внутренняя политика и те силы, тенденции, движения, которые, как например, индустриализация или демографический рост, развивались внутри государств, в обществе, т.е. в относительно автономной действительности больше всего международного характера, как церкви, социальные слои и классы, просветительские тенденции, национализмы, “демократизация”.
Если подчеркивать лишь противоречия, парадоксы и инверсии, продолжает Нольте, мы рискуем закончить тем, что получим единственный ответ, который еще в 1910 г. мог бы показаться естественным, а с оглядкой на ретроспективу в 1950 г. мог показаться еще более верным: XIX век стал эпохой материального и духовного прогресса, улучшения, экспансии цивилизации, преобладания либеральной и гуманитарной идеологии и по существу эпохой мира, несмотря на краткие войны с не столь уж значительными людскими потерями. Таким образом, он контрастно отличается от ХХ века с его двумя мировыми войнами и понесенными в результате их гигантскими человеческими потерями, с тоталитарными режимами в наиболее крупных европейских государствах, с идеологически оправдывавшимися массовыми убийствами в лагерях уничтожения и также существовавшей во второй половине этого века угрозой ядерной войны, способной погубить все человечество.
Начало Первой мировой войны стало решающей вехой. Согласно суждению Дж.Кеннана, именно она представляет собой “изначальную катастрофу ХХ века”. После крушения существовавших во всех странах надежд на ее скорое окончание, после “кровавой бойни” Вердена или битвы на Сомме, война принесла невероятные человеческие жертвы, поставила на грань выживания целые народы и вызвала такие бурные эмоции, каких мировая история прежде не знала /117/.
Нольте подчеркивает, что расценивает “либеральную систему” как главную социальную характеристику европейской истории. Это система, в которой конфликты между историческими силами разворачиваются в общественном мнении без кровавых стычек и провозглашения намерения уничтожить противника. Во второй половине XIX в. рабочее движение было новой и все более укрепляющейся силой. Именно поэтому все другие партии объединились против него, а внутри него произошел раскол на революционеров и реформистов. Следующий этап – тот, который наступил вокруг 1912 г. в Германии и Франции и менее в Италии. Он не вылился в “господство марксизма”, которое предсказал Энгельс. Другие партии приняли реформистское крыло в свой спектр, признали его требования, тогда как революционеры стали единственной радикальной партией оппозиции.
Лишь таким образом можно было удержать и развивать духовную систему, совершить переход от войны к состоянию мира. Вовсе не марксизм прервал эту эволюцию и произвел на свет ГУЛАГ, в игру вошли другие силы, личности и конкретные решения, в первую очередь личность Ленина. Позднее вовсе не антисемитизм вызвал к жизни холокост, гораздо большее значение имели здесь личность Гитлера и условия войны против Советского Союза.
Несмотря на все это, либеральная система, достигшая в XIX в. порога “плюралистической демократии”, сумела выжить в особенности благодаря силе двухпартийности в США, несовершенства, лишенного определенных черт. В начале XXI в. двухпартийность оказалась перед вопросом: сможет ли она сохранить в себе и после краха коммунистической системы Советского Союза что-то из наследия XIX в. или же, напротив, единственный выживший либерализм, который теперь лучше называть “либеризмом”50, показывает, что он в состоянии парадоксальным образом стать тоталитаризмом совершенно нового типа. Положительный ответ на эту вторую альтернативу становится все более возможным, если история XIX в. будет предана забвению и станет лишь простым объектом модной критики, констатирует немецкий историк /118/.
Возвращаясь к общей оценке концепции Эрнста Нольте, следует напомнить о следующем (эти обобщенные cуждения об исходе “спора историков” собраны в книге А.И.Борозняка /120/). После того как в результате “спора” 1986–1987 гг. антифашистский консенсус в ФРГ не только не был сломлен, но даже и укрепился, концепция Нольте уже не могла вызвать сколько-нибудь заметного резонанса в общественном мнении. Консенсус удалось отстоять, когда к спору подключились высказавшиеся против ревизии нацистского прошлого такие авторитетные лица, как философ Ю.Хабермас /121/, известный публицист Р.Джордано /122/ и целый ряд других интеллектуалов, в их числе историков и политологов, объединенных общим стремлением воспрепятствовать искажению исторической правды о злодеяниях нацизма. Они выступили, по словам К.Зонтхаймера, против попыток сконструировать для немцев “подправленно-приукрашенную совесть” /123/. Историк М.Брошат при этом отмечал, что сторонники ревизии истории “третьего рейха” хотели бы, чтобы немцы отказались от самокритичного восприятия собственной истории, представляющего собой один из лучших элементов их политической культуры /124/.
Хабермас писал, что, продолжая спор, начатый еще сорок лет назад К.Ясперсом, необходимо помнить, что в его центре стоит вопрос, какие уроки извлечет общественное мнение из периода нацистской диктатуры /125/. В книге “Вовлечение другого. Очерки политической теории” /126/, переведенной в 2001 г. на русский язык, Хабермас, имея в виду появляющиеся в последнее время новые интерпретации национальной истории и саму современную ситуацию в политической и духовной жизни Германии, предлагает собственный, как всегда, трезвый и взвешенный подход в интерпретации германской истории. Отличительные особенности его подхода в главных чертах состоят в следующем (воспроизводим далее почти дословно).
Если во Франции национальное сознание формировалось в рамках территориального государства, то в раздробленной Германии оно соединялось с инспирированной романтизмом идеей “культурной нации”. Это было воображаемое единство, искавшее опору в общности языка, традиции и происхождения. Еще большие последствия имело то, что французское национальное сознание могло развиваться вместе с утверждением демократических гражданских прав в борьбе против суверенитета собственного короля, тогда как немецкий национализм возник независимо от завоевания демократических гражданских прав и задолго до создания сверху малогерманского национального государства – из борьбы против армии Наполеона, т.е. внешнего врага. Происходя из такого рода “освободительной войны”, национальное самосознание в Германии должно было соединиться с пафосом своеобразия культуры и происхождения – партикуляризм, оставивший в самопонимании немцев неизгладимый след.
После 1945 г., лишь постепенно примирившись с потрясением от цивилизационного краха массовых уничтожений людей при национал-социализме. Федеративная республика отвернулась от этого “особого сознания”. С этим соотносились утрата суверенитета и положение на окраине биполярного мира. Распад Советского Союза и воссоединение Германии принципиально изменили данную констелляцию. Поэтому реакция на вновь поднимающий голову правый радикализм ставит вопрос, продолжит ли расширенная Федеративная республика путь политического цивилизования или же старое “особое сознание” явит себя в новом виде.
Насущно необходимого разъяснения этико-политического самопонимания граждан двух объединившихся германских государств, исторические судьбы которых значительно разошлись, до сего дня не произошло. Сомнительный в конституционно-политическом отношении путь присоединения новых земель воспрепятствовал проведению конституционных дебатов, а инициированные вместо них дебаты о местоположении столицы велись с ложных позиций. Неоднократно униженные, не имеющие выразителей собственных интересов граждане бывшей ГДР были вынуждены справляться с заботами иного рода: место внятно артикулированных реплик заняла затаенная разочарованность.
Историки, издающие поспешно сочиняемые книги под заголовками вроде “Приглашение в историю” или “Страх перед державой”, предлагают нам ретроспективное прощание со старой Федеративной республикой, которое открывает глаза на еще только что отпразднованную историю успехов немецкой послевоенной демократии как на собственный “особый путь”, замечает далее Хабермас. Они пишут, что старая Федеративная республика была воплощением вынужденной ненормальности разбитой и расчлененной нации, которая теперь, после возвращения ей ее национально-государственного величия и суверенитета, должна быть выведена из состояния забывшего о власти утопизма и возвращена на предначертанный Бисмарком, проторенный державно-политическими средствами путь осознания господствующего положения в центре Европы. За празднованием событий 1989 г. скрывается лишь вновь и вновь отклоняемое страстное стремление тех, кто не желает признавать событий 1945 г. Они сопротивляются альтернативе, открывающей перспективу иного рода.
Согласно этой последней трактовке западная ориентация Федеративной республики выражает собой не какое бы то ни было благоразумное политическое решение, но решение, достигнутое случайным образом. Это не только политическое решение, но некий глубокий интеллектуальный разрыв с теми специфически немецкими традициями, что наложили отпечаток на вильгельмовский рейх и способствовали закату Веймарской республики. Эта ориентация наметила пути изменения менталитета, который после 1968 г. в благоприятных условиях общества благоденствия охватил широкие слои населения, что впервые на немецкой почве сделало возможным политико-культурное укоренение демократии и правового государства.
Сегодня речь идет о том, чтобы приспособить политическую роль Федеративной республики к новым реалиям, не прерывая под гнетом общественных и экономических проблем объединения процесс прогрессировавшего до 1989 г. политического цивилизования и не отрекаясь от нормативных завоеваний уже не этнически, но граждански обосновываемого национального самопонимания, считает Хабермас /127/.
Возвращаясь к “спору историков” и полемике с Нольте и его сторонниками, следует подчеркнуть, что заметной вехой в этой дискуссии стала речь президента ФРГ христианского демократа Р. фон Вайцзеккера в бундестаге в день сорокалетия окончания войны, 8 мая 1985 г. Немецкий президент призвал трезво смотреть в лицо правде истории, признать, что освобождение от нацистской тирании позволило уйти с ложного пути и дало надежду на лучшее будущее /128/. Немало пострадавший от нацизма Р.Джордано назвал первым преступлением немцев массовую поддержку немцами нацистского режима, вторым – попытку вытеснить из памяти злодеяния нацизма /129/.
Впоследствии первое из этих утверждений с помощью социологических выкладок попытался доказать американский социолог Д.Гольдхаген. Его книга “Послушные исполнители приказов Гитлера: Совершенно обычные немцы и холокост” /130/, переизданная на немецком языке, вызвала новую волну дебатов в ФРГ. Находясь тогда в Германии, я смог воочию увидеть накал этих дебатов в средствах массовой информации – от центральных газет до телевидения. Споры о нацистском прошлом вновь стали темой номер один интеллектуальной жизни. Мне довелось участвовать в одном из массовых мероприятий – обсуждении книги Гольдхагена в Фонде Эберта. Ведущим дискуссии был видный немецкий историк Моммзен, посвятивший немало трудов германской истории 1933-1945 гг. Актовый зал в здании Фонда в Бонне был заполнен до отказа. Итоги дискуссии позволили укрепить впечатление, что причиненные нацизмом раны все еще не затянулись, немецкое сообщество ученых и немецкое общественное мнение резко противодействуют искаженным трактовкам национальной истории, и в такой обстановке попытки ревизии истории в сторону обеления германского прошлого ХХ в. терпят провал. Тем не менее следует констатировать, что плюрализм мнений в немецкой историографии существует и борьба разных подходов продолжается.
Другой нашумевшей книгой рубежа веков (вызвавшей все же гораздо меньший резонанс, чем книга Гольдхагена, обвинявшего в содействии нацизму всю немецкую нацию), заставившей немцев вновь заглянуть в колодец собственной истории и увидеть там отражение господствовавшей в ХХ в. в широких кругах немецкого народа коллективной психологии, стали воспоминания известного журналиста Себастьяна Хаффнера /131/, в годы нацизма вынужденного эмигрировать в Лондон, а затем жившего в ФРГ.
В какой-то мере искания послевоенной мировой и прежде всего германской науки были подытожены в изданном немецким исследователем тоталитаризма Экхардом Эссе сборнике “Тоталитаризм в ХХ веке”, участниками которого стали и российские ученые /132/.
70. Winkler H.A. Der lange Weg nach Westen. Deutsche Geschichte. Bd 1-2. - Muenchen, 2002.
76. Фюре Ф. Прошлое одной иллюзии. – М., 1998. – С.575–577.
77. Дворкин И. Предисловие // Гейден К. История германского фашизма. – М.; Л., 1935.
80. История фашизма в Западной Европе. – М., 1978.
81. Буржуазные и реформистские концепции фашизма. - М.: ИНИОН, 1973.
83. Тоталитаризм: что это такое? Исследования зарубежных политологов. - Т.1–2. М., 1993.
84. Кара-Мурза А.А. Предисловие // Тоталитаризм как исторический феномен. - М., 1989. - С.6.
86. Орлов Б.С. Европейская культура и тоталитаризм: Приглашение к дискуссии. - М., 1998.
87. Орлов Б.С. Особенности тоталитарного режима в бывшем Советском Союзе (Рукопись). – 34 с.
89. Галкин А.А., Красин Ю.А. Россия: Quo vadis? - М.. 2003. - С.211.
91. Тоталитаризм в Европе ХХ века, цит. - М., 1996.
92. Белоусов Л.С. Режим Муссолини и массы. - М., 2000.
99. См.: Гитлер А. Моя борьба. - М., 1992.
101. Подробнее о Муссолини: Nolte E. Der Faschismus in seiner Epoche. - Muenchen, 1963. – S.193-307.
102. Hitler A. Mein Kampf. – Muenchen, 1933. - S.43f., 55, 64.
105. Hitler A. Mein Kampf. – Muenchen, 1933. - S.702.
107. Nolte E. Das Zeitalter des Marxismus, cit. – S.49-51.
110. Nolte E. Storia d’Europa, 1848-1918. Prefazione di Romano S. – Milano, 2003.
111. Romano S. Prefazione // Nolte E. Storia d’Europa. 1848-1918, cit. – P.V.
113. Romano S. Op. cit. – P.VI-VII.
116. Nolte E. Storia dell’Europa, 1848-1918, cit. – P.281.
119. Nolte E. Storia dell’Europa. 1848-1918, cit. – P.291-292.
121. Habermas J. Eine Art Schadensabwicklung. – Frankfurt a.M., 1987.
124. Борозняк А.И. Искупление, цит. - С.108-128.
127. Хабермас Ю. Указ. соч. – С.377-380.
129. Giordano R. Die Zweite Schuld oder Von der Laast Deutscher zu sein. - Hamburg, 1987.