Некрологи и «поминания» С.С., попавшиеся на глаза, главным образом, напоминают разговоры родственников и близких знакомых, идущих за гробом усопшего, трактующих, как правило, личные пристрастия, привычки и слабости «дорогого мертвеца». И совсем не приходит в голову вообразить символическое значение и историософские уроки, преподанные нам творчеством и жизненной коллизией С.С. А, ведь С.С. удостоился, еще задолго до кончины, попасть в упоминательную клавиатуру Венечки Ерофеева – как на памятник «Тысячелетия России»: «Не помню кто, не то Аверинцев, не то Аристотель сказал: „Animalia omnia post coitum opressa sunt“… Гений слов на ветер не бросал, – вот и подумаем отчего и с каким смыслом возникают именно такие «сближения».
С.С. напоминал нам урок А.Ф.Лосева, Византия была Римом, хотя и вторым; а урок Рима, в отличие от его исторического значения, состоит, по-моему, в том, как быть свободным при тирании, и как вообще Империя отличается от восточной Деспотии, т.е. Рим от Иерусалима... Мы только именовали нашу вечную Деспотию Империей, но возможно ли истинное богословие в Деспотии?.. По сути «фундаментализм и православие», т.е. их дистинкция... было тем глубинным и актуальным вопросом, поставленным С.С. перед нами, вопросом, который являлся основным вопросом славянской цивилизации: «ислам или православие». Этот вопрос обострился и стал судьбоносным для России в 1914 г., когда она вошла в войну с Западом не по политическим, а по идеологическим основаниям. Тогда мы «пошли на Принцип», – и потеряли страну.... («Служил Гаврила террористом, Гаврила «принцип» защищал...»)
Когда рухнул Третий Рим, экзистенциальный зов, судьба позвала С.С. на духовную родину – в Рим Первый, ибо Вена – последняя столица Священной Римской Империи, законная наследница ромейской цивилизации. «Я в Риме родился, и он ко мне вернулся...» [Мандельштам О. Собр. соч. в 3-х тт. Washington, 1967. Т.1. С.50. Стихотворение «С веселым ржанием пасутся табуны...»] Не зря, из всех званий, которыми он был осыпан, существеннейшим и для него самого, как мы полагаем, было звание председателя Мандельштамовского общества, ибо по стилю мышления он – прямой его наследник. Он вернулся на родину, ибо всегда там жил. Своим географическим перемещением он только обозначил свое действительное место рождения. Для всякого римлянина, по Тациту, Рим там, где он поставил свою палатку, ибо Рим он носит всегда с собой.
Сухое золото классической весны
Уносит времени прозрачная стремнина...
Здесь, Капитолия и Форума вдали...
Я слышу Августа, и на краю земли...
Болезненный и отчужденный от коммунального мира, «смирный ребенок при уважаемых родителях», неизбежно должен был обрести поэтический дар, как эгиду, врученную ему божеством. Налицо и хтонические отметины: хромота и заикание. Но «хтонические существа с течением времени становятся олимпийцами»; жизненный путь был не его личной заслугой, а даром богов, осуществленным пророчеством о его предназначении.
С.С. обладал сильнейшим комплексом поэта: жаждой внушать любовь. Но мы-то знаем, что за признание и популярность волей-неволей приходится платить:
Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.
Обретая права римского гражданства, поэт вступает на путь, который должен пройти до жесткого конца, до смерти на арене, как это предощущал Пастернак: «...как перерождает, каким пленником времени делает эта доля, это нахождение себя во всеобщей собственности... Потому что и в этом извечная жестокость несчастной России, когда она дарит кому-нибудь любовь, избранник уже не спасется с глаз ее. Он как бы попадает перед ней на римскую арену, обязанный ей зрелищем за ее любовь» (письмо родителям 11 февраля 1932 г.). И расплатой С.С. за такую публичность была фрагментарность его творчества, отсутствие «философской системы». Ибо как исследователь, несший в себе фундаменты удивительных философских систем, он ни одной из них не построил на бумаге, а оставил лишь ворох статей, в которых рассыпаны удивительные прозрения и зачатки таких систем. Но не было бы этой тяги внушать любовь, – не было бы и недоумков в погребальном шествии и поминаниях. К тому же С.С. и сам был не чужд лицедейства, эпоха которого теперь вполне настала, и царство его, «империя актерства», торжествует повсеместно.
Писал и говорил красиво, но важно то, какие интенции содержались в этой красоте.
Смысл вырастает из разницы (расщелины) между тем «О чем» человек говорит, и тем «Что» он хотел сказать, в преодолении этой «расселины» и возникает музыка смысла – «что он Сказал», потрясающая и убеждающая мгновенно говорящего и слушающего – как голос истины (логика истины); и это не дискурс, а «стилистический оборот» – наблюдение как категория Аристотеля – суть художества.
С.С. переменил ставший привычным подход Дживелегова и Мережковского и вернул традицию эпохи Ф.Ф.Зелинского, эпохи, когда наука еще была сестрой поэзии, и были возможны такие темы исследований как «Мотив разлуки» и «Эрос у Платона». Именно так выявился всех поразивший своей новизной необычный взгляд С.С. как наследника акмеизма.
Рождение идеи происходит не из т.н. «рассуждения», а из абсолютизации, на какой-то момент, «выражения» (вокабулы) – риторический (акмеистический) прием, который с неукоснительной последовательностью проводился Экхартом (предтечей и источником немецкой классической мысли), с тем, чтобы не столько изложить идею, сколько «взрастить» её в сознании слушающего или читающего.
Значение стилистики творчества С.С. состоит в сохранении и возрождении классической, в полном смысле слова, традиции интеллектуального Усмотрения, идущей непосредственно от Стагирита, основателя европейской учености, как метода мышления, зиждущегося на Наблюдательности и не упускающего из виду эту Наблюдательность ни при каких поворотах в авантюрах дискурса. [Отсылаю читателя к стр.234 «Генезиса значения в философии индуизма», блестящего и глубочайшего философа наших дней Д. Б. Зильбермана.]
Спекуляция дискурса зиждется на фундаменте (потоке) эмпирического наблюдения (источнике его по сути), но забывает о нем, сохранение же внутренней связи с этим наблюдением и есть «акмеистическая» традиция мысли в отличие от формалистической традиции символизма, которая все же важна и существенна как инструмент мысли (эстетика, исполнительская аппликатура), ее форма и содержание речи («о чем речь»). У Аристотеля наблюдения над классификацией в биологии приводят к системе категорий (у Мандельштама – Кузин, у С.С. родители – биологи).
Вспомним заключительные слова «Происхождения видов»: «Какой простой принцип был основанием великолепного разнообразия Природы» – прямой наследник Аристотеля!
Персонификация понятия – понятие как лицо, характер, как впечатление, как увиденное, наблюдаемое, а не «вымысленное». Понятие как результат и процесс наблюдения, т. е акмеизм.
Интеллигентность – это не «образ мыслей», не комплекс убеждений, не форма поведения, и даже не исключительно интеллектуальные способности, а – структура восприятия, саркастически выражаясь – «несоветские рефлексы головного мозга». Империя, как и всякая строгая иерархия полномочий, отнимает часто даже не саму личную свободу, а право на нее, и интеллигентность есть реакция на это положение, когда вырабатывается традиция настоятельной экзистенциальной потребности в праве на личное освобождение, - пушкинская «тайная свобода», – та самая «мокша» индусов, которая «оформляет» движения души и формирует «лица необщее выраженье», а не ужимку; т.е. стиль, а не почерк. Кстати, по поводу «римского гражданства», – знаменитое «Богу – богово...» есть вопрос правовой; т.е. если у «кесаря» нет «божьих» прав, то и у «Бога» не должно быть прав «кесарских», на что претендует всякий «фундаменталист» (исламист); и таким образом, так сказавший, уже обретает, если не «права гражданства», то явно «вид на жительство» в Империи... Интеллигентность – вид на жительство в «Граде Божием», а без нее тоска полной погруженности в бытии...
И... есть что-то божественно-раблезианское, глубоко «трансцендентальное», как выражался усатый персонаж Вен. Ерофеева, в том, что обе противоборствующие и могущественнейшие догматические институции «ойкумены» на излёте своей зрелости («акме») осенили этого «наставника в Риторике для еретиков» своими «инсигниями»: одна, благословив его на популярность, а другая, освятив экуменическую широту его «Божьего Дара»... По слову небезызвестного пиита:
Над выстуженной темною державой
Какое одиночество – парить!
Завидую тебе, Орел Двуглавый,
Ты можешь сам с собой поговорить.
