Тема нашей конференции включает два ключевые понятия: революционность и консерватизм, – но чтобы полнее представить картину, на наш взгляд, полезно привлечь еще одну оппозицию: «конформизм-нонконформизм». При всем многообразии исторических манифестаций революционной и консервативной позиций каждая из них предполагает достаточно высокую степень идеологической определенности и политической активности их субъектов. Как показывает исторический опыт, однако, в таком смысле сознательные, инициативные слои населения всякий раз существенно уступают по численности слоям, чья позиция выглядит значительно менее осознанной и активной. И это, разумеется, не случайно.
Причины здесь не только в хрестоматийной интеллектуальной несамостоятельности и инертности большинства, но и в самом существе механизма революционного обновления. Если бы революционеры ожидали обращения в свою веру и активизации большинства, то революции, как насилия, собственно, и не потребовалось бы. Революция оказалась бы практически неотличимой от реализации мягкой консервативной программы: экспликации уже укоренившихся общественных настроений, сбрасывания полностью изжившей себя и лишившейся всякой «священности» институциональной оболочки.
Прецеденты революций подобного «консенсусного» типа порою видят в так называемых мирных революциях: «революции гвоздик» в Португалии, а также известных «бархатных», «поющих», «цветных» (по времени им предшествовала ненасильственная революция Ганди). Однако и в этих случаях основная инициатива, формулировка программы, руководство, план действий – дело все-таки меньшинства. Революционное движение обречено, если оно не организованно, а организация – это, в частности, управление большинства меньшинством.
Классики революции вполне понимали, что состав революционных событий не сводится к столкновению двух сравнительно немногочисленных групп: несгибаемых революционеров, с одной стороны, преданных сторонников властей, с другой, – в связи с чем использовались такие понятия как «революционная ситуация», «постоянные и временные союзники», «попутчики» и т.д. Однако среда, в которой и революционеры, и власти с тем или иным успехом вербуют своих сторонников, на наш взгляд, не представляет собой эмоционально нейтральный, концептуально неструктурированный резервуар – так сказать, «болото», – а в нем в свою очередь могут быть выделены два основные крыла: конформистское и нонконформистское.
Неверно, что конформизм всегда связан с пассивностью и лояльностью к власти. Такая ситуация характерна лишь до начала революционных событий. Когда же они начинаются, привходящая подражательность, стадность вполне в состоянии вылиться в присоединение к массовым протестным движениям. Конформизм, таким образом, заключается в солидаризации с сильным большинством, и выглядевшего еще вчера вполне благонамеренным гражданина назавтра можно увидеть в рядах активных бунтовщиков – для чего, заметим, зачастую не требуется никакого внутреннего, психического перелома [1]. Принципиальный нонконформист, напротив, вчера не подстраивавшийся под старые власти, затем сходным образом не присоединяется и к победившей или побеждающей революции, т.е. к власти новой. Иллюстрациями последнего могут служить широкие круги творческой интеллигенции, к примеру, Блок или Волошин, ряд диссидентов или представителей так называемой «второй культуры» советской эпохи.
Нетрудно заметить, что в глазах революционеров и консерваторов нонконформистское крыло, в противоположность конформистскому, выглядит наименее приемлемым: будучи независимым, оно до конца не утилизируемо ни одной из сторон. Его значение поэтому последовательно принижается политическими деятелями и мыслителями, что находит свое выражение, в частности, в применении структурно трехчастной схемы: два основных идеологических, политических противника и нейтральная масса. Схема же из двух самостоятельных оппозиций: «революционеры-консерваторы», «конформисты-нонконформисты», – отличается своеобразной крестообразностью, строением 2 х 2, где вертикаль представлена первой парой, а горизонталь – второй. И здесь мы наталкиваемся на очень давний философско-логический спор.
Программа платоновской логики ставила акцент на так называемом диэрезисе, т.е. применении различительных дихотомий. В пандан этому, в «Тимее» Платон настаивает, что между двумя крайними элементами следует различать два средних, а не одно. Имплицитно аналогичной конструкции придерживаются и Евангелия: если вертикаль креста, на котором распят Спаситель, символически соединяла землю с небесами, то ошую и одесную ее были размещены два разбойника с взаимно противопоставленными установками. Аристотелевская программа с ее пафосом «золотой середины», напротив, переносила центр тяжести на трехчастные схемы, и между двумя крайними полагала только одно среднее, а не два. После Фомы Аквинского, т.е. еще в поздней схоластике, в Западной Европе, как известно, возобладал перипатетический вариант, воспринимающийся отныне как само собой разумеющийся. Классическая немецкая философия поставила производство триад на конвейер. Так, Кант в начале «Критики чистого разума», подчеркнув взаимную полярность интеллектуальных категорий и чувственных явлений, заключает: «Ясно, что должно существовать нечто третье…». Не знаю, почему должно быть столь ясно, что медиатор обязательно только один, т.е. почему именно «третье», а не «третье и четвертое», и какому из двух великих философов – Платону или Канту – мы тут должны отдать предпочтение. К примеру, знаменитая формула А.Н.Уайтхеда: «Самая надежная характеристика европейской философии состоит в том, что она представляет ряд примечаний к Платону», – кладет груз скорее на платоновскую чашу весов [2]. Однако вернемся к непосредственной теме.
Тенденция политических деятелей и мыслителей помещать между двумя идеологическими полюсами – преобразующим и ригидным – только один элемент (некое синкретизированное поле, «болото») восходит в конечном счете к пренебрежительному отношению к данному полю. Оттого оно и не заслуживает специального анализа, тем более по логической линии, ортогональной направлению исследуемого политического конфликта. Политизированная установка предполагает психологическую солидарность прежде всего с собственными единомышленниками, отчего склонна делить всех людей на друзей и врагов, причем последних допустимо по-своему уважать хотя бы за то, что они участвуют в той же самой игре, тогда как те, кто этой игре, или борьбе, посторонен, – несомненно чужие. Политическая мысль, помимо того, ориентирована на праксис, отчего «болото» занятно в первую очередь лишь постольку, поскольку из него можно извлечь для себя нечто полезное. Человек из «болота» интересен в той мере, насколько его можно утилизировать (на современном жаргоне: «окучить»), а тот, кто упорно не желает «окучиваться», заслуживает разве что раздраженного и/или высокомерного презрения, и дальнейшие дифференциации тогда уже ни к чему.
Еще в XIX в. конформизм был сочтен атрибутом аксиологически малодостойного мещанства, и акт подобной идентификации начисто игнорировал право человека сосредоточиться на своей собственной сфере, не имеющей отношения к политической. С такой точки зрения, к примеру, Ньютон, И.П.Павлов – конечно, мещане, к ним следует отнести и поглощенную своим делом, политически неангажированную техническую интеллигенцию. В еще большей мере, как было отмечено, политическому дискурсу свойственно неприятие нонконформизма.
Нонконформист, отметим, далеко не всегда индифферентен к вопросам политики, но, в отличие от партийных революционеров и консерваторов, может обладать сугубо личными социальными идеалами, совсем не обязательно связанными с задачами текущего политического момента. Так, Платон, получив горький урок в Сиракузах, в дальнейшем воздерживался от апелляции к актуальной политике, что вовсе не помешало ему написать классические политические труды, хотя, как было сказано в «Законах» об идеальном государственном устройстве и законодательстве: им «вряд ли когда-нибудь выпадет удобный случай для осуществления».
И радикалам, и консерваторам, погруженным в горнило современных страстей, слишком часто присуще видеть мир в искаженно-перевернутом виде, причем далеко не всегда речь идет о намеренном обмане, скорее – самообмане. Поэтому в истории под консервативными знаменами то и дело выступают вполне инновативные, революционные силы, как, впрочем, и наоборот: декларативно революционные лозунги и движения на поверку оказываются консервирующими. Иллюстрации общеизвестны. Так, европейский Ренессанс, видевший цель в возрождении культуры античного прошлого, послужил основанием Нового времени. Великая Английская революция, вводя в современный оборот слово «революция», имела в виду «возвращение», а именно к некоему идеализированному прошлому (как отмечает М.А.Барг, донорманнскому). Сходным образом, русский Раскол, ключевой тезис которого заключался в неприятии церковной реформы (патриарха Никона), тем самым, казалось бы, выглядевший манифестацией консерватизма, на деле заложил духовную традицию неподчинения высшим церковным и светским властям, отчего впоследствии был идентифицирован как русский протестантизм. Образцовая трудовая мораль старообрядцев, высокие деловые качества их купцов, сыгравших значительную роль в индустриализации России, а также активные меценатство и филантропия подводили серьезное основание под подобную идентификацию. Да, собственно, и сам европейский протестантизм исходно предлагал не новацию, а возвращение к нормам раннего христианства.
Можно взять и более современный пример: у всех на памяти события в Москве осенью 1993 г. Заслуживает внимания версия аналитиков, полагавших, что объективной подкладкой этих событий послужил назревший грандиозный экономический и политический передел, ибо в условиях крушения старого строя стал острым вопрос, кому конкретно теперь должны принадлежать собственность, власть, уже ускользавшие из-под контроля старой системы. Для краткости упрощая: за кем преимущественное право на приватизацию заводов в стране, месторождений – за их директорами, местной властью или же за московскими чиновниками из министерств и их окружением? Верх одержала, как известно, московская, или кремлевская, сторона, а хасбулатовский Верховный Совет, в котором преобладали представители региональных элит, в основном был оттеснен от раздела. В декабре была принята конституция, наделившая президента обширными, едва ли не «царскими» полномочиями. При этом парадоксально: за депарламентаризацию, в конечном счете и унитаризацию, централизм, выступали силы, использовавшие демократическую риторику, тогда как под демократией испокон веков понималось прямо противоположное – парламентаризм и региональное самоуправление. Верховный Совет, напротив, придерживался этатистской, консервативной риторики, при этом объективно защищая превосходство законодательной власти над исполнительной, а также самостоятельность регионов. Столь явное выдавание черного за белое и наоборот каждой из сторон производило на беспристрастного наблюдателя сюрреальное впечатление [3], и степень вменяемости тогдашних «демократов» и «патриотов» затем получила адекватную оценку со стороны подавляющего большинства населения: обе силы спустя исторически краткий период попадают в маргинальную зону политической жизни.
Таким образом, достаточно длинный перечень исторических примеров свидетельствует, что партийные силы, не исключая революционных и консервативных, слишком часто попадают в плен собственной фразеологии, кардинально, до диаметральной противоположности, расходящейся с подлинными реалиями. Что, вероятно, не удивительно, если принять во внимание коллективный, массовый характер всяких идеологий, а массовое сознание, его эмоции К.-Г.Юнг не без резонов сравнивал с интеллигентностью крокодила. И здесь мы снова должны задать себе старый вопрос: не предпочтительнее ли в таком случае позиция нонконформизма, отстаивающая право самостоятельно мыслящей личности на неприсоединение к любому из массовых феноменов – не только ведомому конформистскому, но также ведущим революционному и консервативному?
СНОСКИ
1. Если привлечь античную оппозицию «форма-материя», то конформизм, очевидно, – репрезентант пассивной второй, тогда как идеологам и политикам достается лестная для них функция активного, формообразующего начала.
2. На деле картина более нюансированна. Так, Аристотель далеко не полностью отказался от пифагорейско-платоновского наследия, и систему четырех классических элементов (земля, вода, воздух, огонь) представлял как результат действия двух оппозиций («горячее-холодное», «сухое-влажное»), т.е. в виде 2 х 2. С учетом стандартной греческой стратификации элементов: земля внизу, над ней вода, еще выше воздух, затем огонь, – между двумя крайними (землей и огнем) оказывалось, таким образом, не одно среднее, а два (вода, воздух). Платон, в свою очередь, использовал в дискурсе не только тетрарные, но и триадные схемы, помещая, к примеру, между миром идей и миром чувственно воспринимаемых вещей так называемые «математические объекты». Однако в поздний период, включая и упомянутого «Тимея», Платон сдвинулся к типологически пифагорейскому варианту, склоняясь к отождествлению идей с числами и вместе с тем к выбору в пользу дихотомий и тетрад, а не триад. Так что, строго говоря, следовало бы противопоставлять не Платона и Аристотеля в целом, а позднего Платона и пифагорейцев, с одной стороны, и более раннего Платона, доминирующую линию Аристотеля, с другой. Кант же солидаризировался с подходом Платона раннего и среднего периодов, проигнорировав его последующую «пифагореизацию». Но это уже тонкости, не имеющие прямого отношения к обсуждаемому предмету.
3.Предвосхищая данный акт абсурдистской политической пьесы и отталкиваясь от «перевернутости» системы политических категорий также и предыдущей волны (именование коммунистов правыми, а либералов левыми), обладающий незаурядными чувством юмора и цинизмом В.В.Жириновский назвал свою гротескно-великодержавную партию Либерально-демократической.