Известны революции XX века в различных областях культуры и общественной жизни: в науке (физике, математике, биологии, психологии, филологии и др.), технике, философии, искусстве (возникновение модернизма и авангарда), а также социальные и национально-освободительные революции. Не менее важно понять, что произошло в другой специальной области: собственно в политике.
В июле-августе 1903 г. на втором съезде РСДРП возникла принципиально новая по концептуальным основам и методам, менталитету и морали партия. Благодаря найденным и реализованным этой партией эвристическим принципам (организационно-эстетическим, структурно-идеологическим), ей удалось не просто прийти к власти, опрокинув и уничтожив многочисленных соперников, но и создать первый в мире тоталитарный политический режим. Что же, собственно, произошло?
В традиционных демократических обществах, с открытой сферой социально-политической жизни, практически неизменно складываются три основные группы политических сил, называемые соответственно консервативными, радикальными и либеральными. Они могут выступать в своей чистой, генетической форме (что, впрочем, бывает не столь часто), могут заимствовать друг у друга те или иные признаки (тем не менее сохраняя свой господствующий центр в одном из секторов указанного размежевания), представляясь обществу в конкретном фенотипическом разнообразии (в свою очередь поддающемся классификации). Так, среди консерваторов различают этно- (или националистическую), социо- (или государственную), этно-социальную, конфессиональную, идеологическую модификации; известны и другие, более дифференцированные подразделения. В абсолютных монархиях, где открытая политическая жизнь практически отсутствует, три указанных основных типа существуют в виде более или менее скрытых тенденций, в виде противостоящих друг другу сил и мнений в придворно-правительственном окружении.
В 1905 г., после дарования Манифеста, в нашей стране впервые началась легальная общественно-политическая жизнь. Размежевание по трем основным политическим группам произошло практически мгновенно, При этом скамью консерваторов заняли монархисты (в этно-социальной модификации «Союз русского народа», «Союз Михаила Архангела») и умеренные, но проникнутые охранительными чаяниями октябристы (которых в общем устраивал достигнутый постманифестационный уровень); скамью радикалов — эсеры и социал-демократы (меньшевики), а скамья либералов принадлежала кадетам. Большевики имели своих представителей во второй - четвертой государственных думах, но о них речь впереди.
Социально-исторические теории различают рассматриваемые политические группы по признаку репрезентации, т. е. по тому, интересы каких конкретных общественных сил они представляют и защищают. Отнюдь не отказываясь от результатов подобного анализа, обратим также внимание на особенности аксиологических структур и предлагаемых социальных проектов, носителями которых они оказываются. Консерватор придает статус высшей — идеальной, а то и сакральной — ценности существующему или даже минувшему. Источником основных социальных бед ему представляются перемены, измена священным традициям, а наиболее важными общественными задачами — соответственно противостояние переменам, консолидация общества под флагом добрых старых традиций, защита их от разного рода коварных или безответственных лиц. Радикалу, напротив, свойственно считать, что социальные несчастья обязаны недостаточной решительности в утверждаемых переменах. Идеал он видит не в прошлом, но крайней мере не столько в прошлом, сколько в будущем. Рассудок, энергия, оптимизм (или героический пессимизм), нетерпеливость и нетерпимость (последнее, впрочем, присуще и консерваторам), братство с товарищами по борьбе, готовность жертвовать собой и другими ради заветных идеалов будущего, новая и строгая корпоративная этика — вот те карты, которые разыгрывают радикалы.
На либерала настороженно, а то и снисходительно взирают как консерваторы, так и радикалы (характерная метафора: «деревянный меч фальшивого либерализма»). Обладая определенными социально-аксиологическими предпочтениями, либерал, однако, с определенного исторического момента лишен так называемых «твердых» общественных идеалов, склонен к пространным обсуждениям, широким компромиссам, не считает возможным приносить в жертву глобальным планам не только человеческие жизни, но и ряд обыденных интересов людей. Либеральная позиция, в отличие от консервативной и радикальной, лишена, так сказать, внутренней, политической чистоты, обладает заведомой раздвоенностью: между политикой и здравым смыслом, между политикой и «не идущим к делу» гуманизмом, между политикой и другими, «посторонними», интересами. Этой платформе свойственна терпимость к чужим («чуждым») взглядам, поэтому она плохо терпима в обществе последовательных консерваторов и радикалов. Принципиальная двойственность либерала заставляет подозревать его в определенном лукавстве и робости, что, впрочем, иногда не столь уж не соответствует истине. От открытого противостояния консерваторов и радикалов либерал стоит в стороне, то подвизаясь в роли посредника между ними, то соглашаясь в чем-то с одной из сторон, а в целом имея какие-то «побочные» интересы.
По мере изменения конкретных условий симпатии общества попеременно обращаются то к консерваторам, то к радикалам, то к либералам. Сами данные группы не остаются глухими к изменению своих личных и общественных обстоятельств и, соответственно, трансформируются, заимствуют друг у друга те или иные признаки / 2 /.
Политические позиции консерватизма, радикализма и либерализма известным образом напоминают трех богатырей русских былин. При этом роль старшего, наиболее корневого типа, Ильи ближе всего соответствует консерватизму; среднего, великодушного и идеалистически настроенного, полного благородства и чести, Добрыни — радикализму; а младшего, не лишенного лукавства и хитрости, естественных человеческих слабостей, Алеши Поповича — либерализму. Коллективное сознание не отделяло их друг от друга, поскольку при всех различиях каждый из них не является самодостаточным и только всем вместе дано совершать наиболее трудные и опасные дела.
Илья изначально лишен движения, будучи скован параличом и лежа на печи. Но когда приспевает критический момент, его призывает сама святая земля, исцеляют и благословляют «калики перехожие», и нет ему тогда равных по силе и твердости. Илья простодушен, прям, лишен сантиментов и двойственности. И совсем не случайно — как не без иронии отмечают исследователи — именно ему народная молва приписала победу над Соловьем, этим традиционным образом поэзии и поэта, а в данной былине представшего в виде разбойника. Илья связал злокозненную силищу и доставил ее ко двору великого князя. А когда и там она проявила свой нрав, тогда отсек ей Илья голову. «Когда говорят пушки, музам молчать!..» Аналогично и с остальными. Так, Алешу Поповича фольклор наделил двойной — и военно-богатырской, и смиренно-клерикальной — природой. По происхождению из духовного звания, он и смотрит на сторону, отнюдь не исключая для себя перспективы покинуть ратное дело. Будучи более других богатырей не лишен человеческих слабостей, он и врагов одолевает порой не столько силой, сколько лукавством и выдумкой.
Любопытно, что в «Трех мушкетерах» Дюма представлены образы, аналогичные архетипической тройке богатырей (при этом Портос оказывается семантической параллелью Ильи, Атос — Добрыни, Арамис же — Алеши). Однако при этом в романе появляется и четвертая главная фигура. Тип Д'Артаньяна был еще неведом народной традиции, но он прочно вписался в исходную архаическую тройку.
Рассматривая различные области мышления, мифологии и культуры, Карл Юнг сделал вывод о фундаментальности четырехчастного строения. «Кватерность» (или «кватерниорность»), согласно Юнгу, является неотъемлемой логической основой любого целостного суждения. При этом структура указанной четверки выражается формулой 3+1: ее последний член занимает особое, отличительное положение. Он делает три предшествующие члена одним, символизирует их сумму целиком, так сказать, замыкает ее и придает ей новое качество. Пример четырех канонических Евангелий, из которых первые три в заметной степени сходны между собой и потому называются «синоптическими», а последнее, четвертое, значительно отличается по своему характеру от предшествующих, — отнюдь не единственный из разобранных Юнгом / 3 /. Но здесь для нас существенней то, каким образом указанная «кватерниорность» работает в области политического мышления, в области политической реальности.
Вспомним, что, кроме трех традиционных — консервативных, либеральных, радикальных — сил, в России к 1905 г. существовала и четвертая политическая сила — большевики, — хотя поначалу ее мало кто воспринимал всерьез и ее удельный вес был весьма незначителен. «Выскочки», «парвеню» проявляли, однако, незаурядное упорство и последовательность, уверенность и точный расчет, смелость и самообладание. Тем более, что руководила ими такая харизматическая фигура, как Ленин.
В октябре 1917г. состоялся вооруженный переворот, движущими силами которого были, кроме большевиков, левые эсеры и анархисты, Этот переворот, первоначально обладая всеми признаками обыкновенного путча (насилие со стороны явного меньшинства, как политического, так и морального), в составе последующих событий, гражданской войны, утвердил за собой статус великой революции, какой еще не бывало (посрамив при этом однозначные и дружные прогнозы насчет быстрого падения нового режима). В 1918 г. большевики избавились от своих последних союзников и потенциальных соперников, а в 1921 г. запретили фракции и внутри собственной партии, надолго «закрыв» свободу политической жизни российского общества.
Большевизм заимствовал у каждого члена традиционной политической тройки самые сильные моменты и вдобавок развил их. Консерваторы идеализируют прошлое? — У большевиков «вековые чаяния человечества» (в них сливается и тянущаяся через тысячелетие мечта о «царствии Божием на земле», и еще более древняя тоска об утраченном «золотом веке» / 4 /, о всеобщем братстве, об общине). Радикалы требуют активных действий для решительных перемен в общественном устройстве? — Но большевики радикальнее любых радикалов и предлагают сделать беспрецедентную череду шагов: «коммунизм — светлое будущее человечества», и оно совсем близко. Либералы настаивают на демократии? — Но кто же отрицает, напротив, даешь не просто демократию, а «демократию высшего типа». В. И. Ленин утверждал: «Советская власть в миллион раз демократичнее любой самой демократичной буржуазной республики» / 5 / (курсив мой.— А. С.).
С точки зрения традиционно-трехмерного, классического политического мышления совместить позиции консерваторов, радикалов и либералов (да еще раскалив их до крайней точки) попросту невозможно. Но большевизм был явлением авангардным, авангардистским. Поэтому он не просто совместил традиционную тройку, придал ей психологическую, эстетическую и концептуальную завершенность, а семантически замкнул сферу политической жизни и «закрыл» ее, ибо после него, как после явления высшего типа, явления низшие «не нужны». Трехмерная политическая вселенная бесконечна, поскольку лишена исчерпывающей самопричинности: без постороннего участия ей ни возникнуть, ни исчезнуть. Другое дело, если в нее внести еще одно измерение. Теперь, если здесь еще будут и силы взаимного притяжения (а они есть: коллективизм, пролетарская солидарность / 6 /), она становится по-фридмановски конечной в пространстве и времени и обретает невиданные дотоле совершенство и самодостаточность. Нет, совсем не случайно релятивистские и большевистские принципы формировались практически одновременно; одни и те же семена, одни и те же начала давали всходы на разных полях: на научном и на политическом, на философском и эстетическом. Авангардное мышление наступало широким фронтом. В физике — Эйнштейн, в политике — Ленин.
Синтагматическое замыкание политической вселенной, возможность ее расширения и коллапса позволили являть истинные чудеса, совершенно неведомые классическому мышлению. Общество, наконец, обрело конкретный политический инструмент для прохождения через порог собственной гибели и нового рождения. На этом пороге, в этом узле метаморфоз то, что казалось и было — в той, прежней реальности — противоположным, становится единым и неразличимым (ср. «энантиодромию» Гераклита, complexio oppositorum Николая Кузанского, диалектический принцип единства, хотя и борьбы, противоположностей). Ты хочешь свободы? — Пожалуйста, получай, и не какую-нибудь мнимую, буржуазную, а высшую и подлинную. Если для тебя она неотличима от жесточайшего гнета, значит, ты не понимаешь знаменательный смысл эпохи, значит, ты внутренне чужд партии и народу, значит, ты — враг или перерожденец и должен быть «редуцирован». И миллионы с воодушевлением пели: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Как это совместить с архипелагом концлагерей, с грохотом кованых сапог на лестницах по ночам, со «сроками» за десятиминутные опоздания на работу, с истреблением оппозиции и разномыслия, с крепостным, беспаспортным крестьянством? Если не понимаешь, то ты — не «диалектик», товарищ. В 30-х же годах это понимал практически каждый, и до сих пор многие вспоминают о тех временах с пронзительной ностальгией и твердо (хотя и безо всяких «тонких» доказательств) настаивают: «Это и было счастьем». А разве счастье доказуемо?
Сталин в восприятии многих современников и в нынешних их оценках выступает едва ли не как космическая сила, сделавшая дни светлее, а ночи темнее. Без ночного страха нет настоящей радости светлого дня. Общие идеалы и страх заставляли людей теснее прижаться друг к другу, позволяли живее ощутить общее, коллективное тепло (хотя и приходилось отшатываться в ужасе от политически прокаженных). Контраст света и тени создавал ощущение духовного богатства. Переносимые беды и трудности при наличии заветной цели обеспечивали многим особое жизнелюбие, которое не растрачивалось даже к преклонным годам. Довольно типичны и следующие отзывы: «У многих, правда, из простых, даже страха не было (интеллигенты те все трепетали). Если человек прост — он открыт, у него нет ни задних мыслей, ни заднего страха, ни особых желаний. Но видно такова жизнь, что на одной простоте далеко не уедешь. Или кто-то нас расколол, порушил?».
Повторяю, классические, «эвклидовы» критерии неприменимы к политической логике большевиков, к созданной ими реальности. Новая, четырехмерная — почти по Минковскому — политическая вселенная, так же, как и физическая, не нуждалась в ньютоновском первотолчке или в некоей высшей, трансцендентной опеке, а существовала и двигалась самостоятельно, будучи в полной мере самодостаточной. В частности, у нее не было никакой потребности принимать внушенные откуда-то свыше и пестуемые «религиозными мракобесами» моральные правила; она рождала собственную мораль. Причем, в полном соответствии с диалектическими и релятивистскими началами, образ нравственности существенно зависел от системы отсчета. Раз политически главное — интересы рабочего класса, то и мораль должна быть классовой, пролетарской, а точнее — партийной. То, что традиционные политические деятели в силу своих «предрассудков» не могли переступить (или медлили переступать, теряя время), большевики переступали, не сомневаясь, едва ли не с молодечеством. Вооруженный грабеж банков, поражение Отечества, связи с Вильгельмом, сонмы трупов — да, если нужно. Главное — цель, а она ведь чиста, свята и велика.
Нередко большевиков обвиняют в том, что они разрушили традиционную иерархию этических ценностей, поставив классовые ценности выше общечеловеческих и «божиих» (последние они как материалисты не признают). Это не совсем так. Всякие иерархии — в том числе аксиологические — прерогатива метафизиков, большевики же — «диалектики». Они никогда не отрицали общечеловеческих ценностей, но всегда утверждали, что использование этических элементов того или иного уровня зависит от конкретных задач, от хронологического этапа, от системы отсчета. «Критерием истины является практика»; следовательно, каковы потребности практики, таковы и взгляды на истину. Так, в надлежащий момент Горбачев объявил о приоритете общечеловеческих ценностей. И остальное партийное руководство это допустило, исходя из «конкретных задач» и понимая, что завтра, если надо, вновь можно нажать на классовые или национальные.
Всякий профессионал считает свое дело самым важным. Таковы профессиональные художник, токарь, священник; таков же, конечно, и профессиональный политик. Однако, быть может, ни у кого еще в мире политическая субстанция не представала в столь рафинированном, самоценном значении, как у Ленина с его соратниками и последователями. Наполеон, Цезарь хоть молились (даже если и напоказ), так или иначе вынужденные считаться с наличием чего-то «самого великого», что важнее и их самих, и их конкретного дела. Коммунистические вожди оказались политиками par excellence, почитающими сферу своей деятельности выше любой земной и — отсутствующей — небесной. «Красота спасет мир», — уверял Достоевский (красота, а не добро и не Бог, как требовали, казалось, его этические и религиозные убеждения). «Спасение миру — в социалистической революции и политике», — всем существом собственной деятельности утверждал Владимир Ильич. Политическая вселенная тогда в России замкнулась, обрела самодостаточность, которая впоследствии ограждалась партией от каких бы то ни было посторонних влияний, народной молвы, экономических неурядиц, недовольной критики, от всяких не идущих к делу сомнений и соображений.
Конечный, замкнутый мир обладает неэвклидовой кривизной, он способен почти абсолютно сжаться, а затем снова расшириться. Этот мир принципиально эсхатологичен: заканчивается один гераклитов эон, начинается другой. Социалистическая революция и замышлялась рубиконом эпох. Многие не могут простить Ленину и его «гвардии» гражданскую, братоубийственную войну, насилие. Но если у общества и были другие— нереволюционные —альтернативы (кто-то говорит: «Февраль», а кто-то и «самодержец»), то кто же виноват, что большевики оказались политически жизнеспособнее, талантливее, чем их оппоненты и соперники?
Именно в большевиках — соответственно, на политическом поприще — весьма адекватным образом выразилось то, что, по-видимому, считается наиболее ценным в русской культуре и русской душе: то дополнительное ментальное измерение, тот глубокий эсхатологизм, тревожная неудовлетворенность любым конкретным, «обыденным» результатом (соответственно настойчивое желание его разрушить ради чего-то неведомого и великого, пусть даже и невозможного), тот дух коллективного мессианства, насквозь пронизывающий так называемую «русскую идею». Ленин вполне искренне и сознательно шел на эсхатологическую перспективу. На рукотворный социально-политический апокалипсис. И себя при этом не щадил: «Какой дурак из нас доживет до пятидесяти лет».
Утверждают, что при испытании атомной бомбы Ферми воскликнул: «Прекрасная физика!». Когда вникаешь в большевистскую деятельность, тоже напрашивается: «Прекрасная политика!». Ведь как изобретательна и мощна!
Замкнутая политическая вселенная способна изменить свое строение, только если вне ее обнаружится нечто важное для самого же политического дела. Начиная с 50-х годов и в науке отмечались аналогичные явления: манифест Рассела-Эйнштейна, Пагуошское движение. Готовность считаться с неслужебными, несобственно политическими факторами (экономическими, моральными, культурными, национальными, правовыми) приводит политику к структурной «двойственности», к схожести с политикой либеральной. Генеральной линии КПСС с 1985 г. также была присуща некоторая «двойственность». Но означало ли это перерождение «партии нового типа», приближение ее к одной из традиционных (в данном случае к либеральной)? Подобное заключение представляется необоснованным. За длительную историю КПСС мы были свидетелями стольких метаморфоз ее лица (та же либеральная карта разыгрывалась уже в третий раз), что нам не показалась бы странной любая новая перемена. В связи с этим необходимо продолжить структурный анализ «партии нового типа» и выяснить, за счет чего ей удавалось в произвольном, ей одной подведомственном порядке менять маски с консервативной на либеральную и обратно, с радикальной на консервативную и обратно и т. д., а не то и одновременно совмещать в себе черты всех трех, оставаясь при этом вполне самой собой.
Структурная аналогия коммунистической реформы политики с релятивистской теорией в науке представляется столь плодотворной, что ее стоит раскрыть и детальнее (по-видимому, не случайно В. И. Ленин проявлял повышенный интерес к диалектичности этой теории). Если положение события в пространстве-времени Минковского задается четырьмя координатами — тремя пространственными и одной временной (роль последней играет произведение i c t, где t — время, а i — мнимая единица), то и в поле действий большевиков положение события задается сходно.
Хотя консерватизм, радикализм или либерализм и подвержены влияниям общественно-исторических перемен (так сказать, перемещаются, трансформируются во времени и пространстве), но тем не менее время для них является чем-то внешним, именно влияющим. Их самоидентификации и самовыражению свойственно придерживаться определенных «непреходящих», «пространственных» принципов и идей. Так, если изменение текущих условий требует для достижения максимального практического эффекта мобильной внутренней переориентации, то любая из традиционных политических позиций испытывает значительную неловкость: ей быстро не перестроиться, не начать сегодня говорить прямо противоположное вчерашнему, для этого требуется время, иногда довольно значительное. Поэтому консерваторы, радикалы и либералы и уходят попеременно в тень, сменяют друг друга на посту властителя общественных умов и сердец, поэтому и непреодолимо принципиальное размежевание между ними.
Иное дело в большевистском политическом пространстве-времени. Большевики, в соответствии с диалектизмом марксистской теории, и в руководящих принципах своей конкретной практической деятельности отказались от традиционных, «метафизических» представлений о сугубо «пространственном», синхроническом характере политических позиций. Сама внутренняя сущность, образ и природа политических феноменов приобретают здесь коренную зависимость от хронологического фактора, время здесь имманентно процессу политической самоидентификации. Если, например, сторонники этносоциального консерватизма одновременно в качестве своей платформы признают социально-ретардационные принципы, определенные этнические традиции и даже, может быть, некие высшие, абсолютные ценности (их сочетание создает прочный идеологический костяк и, соответственно, обусловливает заметную неповоротливость), то большевики не нуждаются в подобных сковывающих ограничениях. Одновременность для них относительна, она есть и ее нет: все зависит от выбранной точки зрения. А точка зрения выбирается, конечно, наиболее выгодная для конкретных условий, для конкретных политических задач по укреплению собственной власти. Внимание одних можно обращать на одно, других — на другое; через неделю или через год — сказать прямо противоположное; и всякий раз каждое из подобных утверждений будет относительно (в данных условиях) верным и отнюдь не будет противоречить соседнему или предшествующему. Диалектический метод «с одной стороны... но, с другой стороны...» — воистину волшебная палочка-выручалочка. Большевики свободно странствуют по различным идеям и ценностям, для них нет барьеров между ними. Именно благодаря этому им и удается внутренне и внешне совместить разнородные утверждения консерваторов, радикалов и либералов, несовместимые в традиционном политическом пространстве, в рамках обыденного здравого смысла. Причем на помощь здесь приходит арсенал риторических и театральных приемов.
Член РСДРП Фарандзем Кнукянц рассказывает о заседаниях Бакинского партийного комитета в 1905 г.: «Вот время уже начинать, а Кобы все нет, он всегда опаздывал. Немного, но постоянно. Казалось, что часы у него существуют лишь затем, чтобы вычислить необходимое для опоздания время... Коба входил с книгой, которую прижимал левой, укороченной рукой к груди. Сев в угол, он слушал каждого выступающего молча. Высказывался последним, не спеша, сравнивая взгляды, мнения, аргументы. Выбрав самые перспективные и дельные, он вносил свое предложение, как бы подводя черту. Отсюда — впечатление особой значительности каждого произносимого им слова. Таким способом он достигал большого театрального эффекта» / 7 /. Приемы опоздания, «последнего» слова, сравнений (с одной стороны... но, с другой стороны...) повторялись на конференции в Ялте с Черчиллем и Рузвельтом, а также постоянно во внутренней политике.
Подобные незатейливые, но безотказно действующие приемы превратились в риторико-политический атрибут советских коммунистов. Кто-то суетится, стремится нечто предложить, а дело совсем не в том, насколько верны и плодотворны высказываемые предложения, а в том, за кем последнее слово. Оно, кстати, учтет и то, что предлагалось ранее, но учтет не только это. Выступать в качестве распорядителя чужих мнений значит одновременно занимать место высшего судьи, арбитра, место последней, наиболее весомой инстанции. Советские коммунисты совсем не случайно в свое время монополизировали печать и другие средства массовой информации. Если целесообразно, они давали высказаться на своих страницах посторонним лицам (разумеется, в рамках допустимого), но последнее слово, да и само дозволение исходили, конечно, от них.
Основным инвариантом политики являются не слова, не идеи, не какие-то мифические и высокие ценности, а власть. Большевики как политики par excellence не только поняли это первыми, но и сумели по-настоящему осуществить на практике. Я, разумеется, весьма далек от того, чтобы считать большевиков чем-то вроде шайки карнавальных разбойников. Они — плоть от плоти народа, дух от духа, даже, вероятно, от лучшего, наиболее страстного, правдолюбивого, жертвенного, что только было в стране. Но в таком случае когда и по каким причинам возникло у них гипертрофированное влечение к власти, привычка к тотальному насилию и почти невероятный политический цинизм? И почему большевизм впервые победил именно в России, за что ей такая участь и честь?
Если бы в марксизме не содержалось своеобразной, но несомненной правды, он не сумел бы, конечно, оказать столь существенного влияния на Россию. Также невозможно отрицать моральности побудительных импульсов, лежащих в основе этого учения: надежно защитить слабых от сильного, эксплуатируемое большинство от эксплуатирующего меньшинства, навеки установив всеобщую социальную справедливость. Однако если нравственные акценты изначально сосредоточиваются на ценностях общего (коллективного) в ущерб индивидуальному, на далеких (будущего) в ущерб близким (настоящего), на идеальных в ущерб конкретным человеческим, если, таким образом, нарушается внутренняя гармония, уравновешенность, то социальный механизм, построенный на подобных эксцентричных началах, неизбежно идет вразнос. Именно нескомпенсированный избыток социальной моральности, страстность и нетерпеливость желания добиться — чего бы это ни стоило — всеобщей заветной цели вселяли в большевиков твердое убеждение в своем праве и даже долге принудительно вести общество к заветному благу. «Железной рукой загоним человечество к счастью», — гласил лозунг на одном из московских зданий в 1919 г. / 8 /
Социальный экстремизм был также отзывом на консервативность самодержавной политики. Ведь после революции 1905 г., после объявления Манифеста, уже с 1907 г. центральное правительство вновь обратилось к политически ретардационной, репрессивной линии, стремясь направить основную энергию неизбежных реформ по экономическому руслу. «Столыпинская реакция» и «столыпинские реформы» — тот двуликий Янус официального курса, который, принеся скорые плоды, в то же время встал мертвым барьером на пути развития демократических свобод.
В нормальных условиях социальная мысль, открыто выступая на общественной арене, сравнивая свои замыслы с их конкретными результатами, вскоре бывает вынуждена сглаживать крайности собственных утверждений. Напротив, будучи отрезанной от возможности «обкатки» в реальности, социальная мысль необычайно заостряется, выступает в своей абстрактной, логической чистоте. Возможно, это увеличивает ее концептуально-эвристические способности, однако в неменьшей степени увеличивает и пропасть между нею и здравым смыслом, придает ей жесткость, нелицеприятность и даже антигуманность. Поэтому печать экстремизма отличала в России не одних только большевиков.
Итак, уже в 1918 г. революция, выступившая под лозунгами социального освобождения, широких политических свобод, оказалась (по закону отрицания отрицания) наследницей самодержавия, новой модификацией последнего — самодержавием партии, ее верхушки. Время расцвета мирового империализма требовало не отказа от него, а напротив, возведения его в новую и более сильную степень. Так сложился пролетарский, вернее, партийный империализм (т. е. тоталитаризм). «Рабство есть высшая свобода» — данный парадокс многократно обыгрывался в антиутопиях Замятина, Оруэлла, Набокова и др. Но речь сейчас не об этом.
Что происходит с политической вселенной, когда не остается ни консерваторов, ни радикалов, ни либералов, и «всё» становится «одним»? Очевидно, все «пространственные» координаты полностью замещаются одной «хронологической». Возникает эффект, подобный действию кумулятивного заряда, концентрации взрыва в одном направлении. Именно таким импульсивным методом и можно пробивать бронированные барьеры истории, решать великие социальные, политические и экономические задачи.
Метод, конечно, не нов. Тот же Столыпин сочетал реактивную силу наступления на демократию, нагнетания политического давления с освобождением путей развития капиталистической экономики. Но большевики внесли еще один — мощнейший и важнейший — фактор: актуализацию взрывной, революционной энергии общества, когда сила внешнего, правительственного давления многократно умножена силами внутреннего давления. Высвобождаемая внутренняя энергия по своим размерам оказалась беспрецедентной, ибо небывалые по своей радикальности и глубине социальное размежевание и конфронтация затронули само «неделимое» ядро общественного бытия. Предваряя революционные события, Ленин писал: «Мы сначала поддерживаем до конца, всеми мерами, до конфискации, — крестьянина вообще против помещика, а потом (и даже не потом, а в то же самое время) мы поддерживаем пролетариат против крестьянина вообще» / 9 /. Путь пролетарской, социалистической революции проходил через раскол двух основных трудящихся классов, через разжигание острейших, антагонистических противоречий между ними, тогда как именно их совместная деятельность представляет базу социальной и экономической жизни любого общества.
Открытия в 1898 г. явления естественной радиоактивности П. и М. Кюри, а в 1938 г. явления искусственного расщепления ядра Ф. и И. Жолио-Кюри были предварены аналогичными открытиями в сфере социологии, в первую очередь марксистской. Неотъемлемой заслугой большевиков оказалось не только опытное доказательство возможности получения и использования в своих целях связанной энергии общественного ядра (путем его расщепления), но и создание конкретного политического устройства, способного реализовать цепную реакцию деления социума (натравливания одних слоев на другие), в форме взрыва чудовищной силы. «Партия нового типа» объективно оказалась социально-политическим аналогом атомной бомбы, предварившим последнюю почти на полвека; а Ленину по праву принадлежит честь считаться не только Эйнштейном, но и Оппенгеймером в политике.
Как бы ни были сильны политические противники большевиков, как бы ни превосходили они их численно и по репрезентации интересов основного населения, исход борьбы был предрешен. Если пассеистические политики располагали набором лишь традиционных средств и приемов (так сказать, «кавалерией», «пехотой», «окопным противостоянием»), то у большевиков в запасе были политические «ядерные устройства». Борьба заведомо оказалась неравной.
В конечном счете произошло то, что не могло не произойти: если не раньше, то позже, если не в одном, так в другом регионе. Та легкость и быстрота, с которой тоталитарные принципы распространились на другие страны, доказывает, что в этих странах существовали могучие «встречные влияния» (излюбленный термин В. М. Жирмунского), что идея, как говорится, «висела в воздухе». И именно Ленину, вопреки изобретению и применению адской политической машины (а, может быть, как раз благодаря этому изобретению и применению), принадлежали с 1921 г. лихорадочные, страстные попытки остановить ее взрывное антигуманное действие, перевести механизм в режим управляемого реактора, утвердив нэп. Но механизм уже зажил самостоятельной жизнью, подчиненной своим жестким, объективным законам.
Что испытывают различные частицы среды, различные члены общества, когда эту среду, это общество сжимают со всех сторон и одновременно дают выход в виде мощной «кумулятивной струи»? Тяжелый гнет или свободу? Когда Столыпин открыл дорогу капиталистическому предпринимательству, определенные социальные круги, безусловно, испытывали чувство освобождения. Политический гнет казался им, по-видимому, не столь уж высокой (тем более, что необходимой) платой за предоставленную свободу. Сходные переживания испытывали и многие рабочие в период пролетарской диктатуры. Но этого мало.
Когда путем идеологической и политической бомбардировки разрушались внутриядерные, близкодействующие связи между основными трудящимися классами: положительно заряженным пролетариатом и нейтральным в социалистической революции крестьянством (не говоря об отрицательно заряженной, вьющейся вокруг трудящегося ядра буржуазии и нэпманах), — то высвобождались не только огромные запасы социальной энергии, но и извечные противоречия между классами. Тем более, что взаимная обособленность пролетариата и крестьянства возросла в процессе нарастающей индустриализации и урбанизации общественной жизни. Ремесленник и крестьянин, горожанин и сельчанин — подобные размежевания возникли с тех пор, как произошло разделение общественного труда, как нарушилось первоначальное родоплеменное единство со свойственным ему «равенством первобытного коммунизма». Новое, коммунистическое течение стремилось преодолеть противоречия между умственным и физическим, квалифицированным и неквалифицированным, городским и деревенским трудом, восстановить древнее, утраченное в процессе развития общества и культуры равенство, зарядив извечный, но прежде вытесненный из сферы сознательного внимания, психический комплекс новой эмоциональной и интеллектуальной энергией. Новейший виток социального равенства мог реализоваться, однако, уже не на крестьянском фундаменте (со старым, как цивилизованный мир, подозрительным отношением крестьянина к «погрязшему во зле и разврате» городу), а на пролетарском: «поднять» деревню до города, внедрить там индустриальные отношения, нимало не сообразуясь с коренными интересами и желаниями крестьян.
В результате был возрожден древний, дотоле подспудный, в значительной степени вытесненный в общественное подсознание комплекс социальной эгалитарности. На службу данному комплексу оказалось возможным призвать политические формы, свойственные в первую очередь городам. Крестьянин — в силу условий жизни и деятельности — обычно далек от политики, по крайней мере от политической инициативы, выступая чаще всего (как справедливо замечено еще со времен Великой французской революции) в качестве реакционной силы. Самые передовые достижения цивилизации — как технические, так и социально-политические — направлялись большевиками, таким образом, на обслуживание древнейших, до- и антикультурных эмоционально-идеологических комплексов. А политически самая совершенная в мире партия и ее «самая передовая» идеология оказались активным проводником самых первобытных, варварских тенденций. «Цивилизованное варварство» — это выражение нам привычно по отношению к национал-социалистам. Но оно в неменьшей степени применимо и к их предшественникам, т. е. к большевикам.
Социально-идеологическая истерия бушевала в 30-х годах не только в Германии, но и в России, создавая у населений обеих стран массовое впечатление осуществления вековечных надежд и небывалого собственного могущества. Общей была ненависть к традиционным демократиям. Общим был и политически авангардистский характер режимов. Однако разные школы новаторов враждуют между собой нередко еще более остро, чем с традиционалистами. И тщетно Сталин стремился установить близкие, «родственные» отношения с германским фашизмом, на время «по-братски» разделив сферы влияния. Бой не на жизнь, а на смерть был предрешен. Столкнулись между собой уже не только политические режимы, социально-политические системы, но и народы. Народы, которых обуял политический дух социализма или национал-социализма.
Будет неточно назвать соответствующие внутренние режимы социально-политическим гнетом: слишком далеки они от традиционных, действующих «сверху» диктатур. Им свойственно, скорее, великое иррациональное тождество между крайними формами рабства и свободы, великое и заветное слияние противоположностей, достигшее ранга велений Истории и Судьбы. Большевики и стали судьбою нашего народа, прочно (казалось, навеки) оседлав девятый вал Истории, надежно овладев ее скрытой сущностью и тайным для других именем.
Природа времени — в отличие от синхронической природы пространства — диахронична. В ней реализуется взаимоисключающая логическая операция «или - или» (в отличие от пространственной «и - и») / 10 /. Каждый последующий момент отменяет предыдущий, чтобы в свою очередь быть отмененным последующим. Происходит как бы непрерывная череда исчезновений и появлений, смертей и новых рождений («Нельзя войти в одну реку дважды»). Большевики являются верными и последовательными приверженцами диалектики. Если время как таковое не терпит сосуществования, то для того, чтобы в нем полноценно пребывать, исполняя высшие веления Истории, необходимо полностью истреблять как синхроническое иное, так и свое предшествующее, чему соответствует и марксистский тезис о непримиримости классовой борьбы. «Жизнь — это борьба» (и при благоприятных условиях только борьба). Стихия борьбы — родная для большевиков. Они начали борьбу с политическими и классовыми соперниками, а когда те «закончились» — принялись за изведение собственных соратников. Для любой другой партии подобная деятельность оказалась бы самоубийственной, партию же большевиков она только укрепляла.
За диахроническую, чисто историческую форму политического бытия большевиков, которой приносились вполне реальные, человеческие жертвы, время отвечало милостью («время работает на нас»). Сверхбыстрые темпы индустриализации и невиданные успехи в деле консолидации общества побивали любые карты нерешительных и врагов / 11 /. Однако свертывание трех пространственных, синхронических координат общественной жизни и акцентирование только одной, диахронической, неизбежно приводит к мнимости политического бытия (ср. множитель i, мнимую единицу на четвертой оси координат). Но то, что является мнимостью, фикцией, наваждением, миражом в одном (в данном случае политическом) пространстве, то способно быть вполне реальным в другом. С 1918 г. действительно прекратилось существование политики-для-общества, политики как свободного соревнования, искусства, игры, эстетики. Так сказать, «особая точка» истории, переход в инобытие, на дорогу судьбы. Физиологически необходимая общественному организму политическая функция при этом стала секреторной.
Если естественным атрибутом диалектического партбытия большевиков является его диахронический характер, т. е. полное исчезновение в предыдущем мгновении и столь же полное воссоздание в последующем, то в случае необходимости ничто не мешало подобной партии «между» этими мгновениями, в ничтожно малый отрезок политического времени, воссоздаться в совершенно другом виде. Процедура проста: Политбюро собралось и тут же решило. Не требовалось ни митингов, ни полемик в печати, ни борьбы за голоса избирателей — все эти манифестации и кампании проходили потом, «массово одобряя и поддерживая». На протяжении всего существования большевики отличались редким свойством, еще вчера категорически что-то отвергая, сегодня (коль необходимость созрела) многоголосо и дружно столь же категорически это что-то доказывать. Большинству здравомыслящих людей кажется весьма неуместным, мелочным, невеликодушным начинать тяжбу с большевиками по поводу данных внезапных перемен, ибо на обвинения в свой адрес коммунисты отвечают: «Мы решительно отмежевались от прошлых ошибок» (а «ошибки» — это жизни, судьбы людей). Диалектики-большевики прекрасно поняли и научились использовать время как решающую силу, энергию, композиционно-эстетический фактор. Их хронологическое чутье, полководческое умение в нужный момент и в наиболее ключевом, уязвимом месте собрать необходимые силы и нанести резкий удар, опередив при этом противника, едва ли не превышают границы всякого вероятия. В предоктябрьский период гениальный Ленин по часам чувствовал изменение политической обстановки и вносил соответствующие коррективы.
«Старик меняет пространство на время», — выражал формулу Брестского мира персонаж романа Кестлера «Слепящая тьма». «Выиграть время», — объясняли пропагандисты основную задачу пакта Молотова-Риббентропа. А разве не был аналогичной уступкой экономического и идеологического пространства, до того полностью занятого большевиками, переход к нэпу? (Сохранялись стратегические командные высоты», а на прочую экономическую территорию допускались «капиталистические враги», нэпманы. Маневры едва не кутузовские). Однако выигрывая время, они затем отыгрывали и подминали под себя пространство.
Завершить настоящую статью мне представляется важным, однако, на несколько другой ноте. В отношениях традиционализма и авангардизма, в том числе в политической сфере, различима оппозиция гармонического, гуманистического сознания с эсхатологическим, пограничным. Не только отдельному человеку, но и обществу в целом в обычном состоянии не дано постичь тайну своего рождения и смерти. Для этого нужно некое откровение. Таким откровением стала социалистическая революция, знаменующая собой смерть старого и рождение нового мира.
Феномен авангарда — как в политике, так и в других областях познания и деятельности, — расширяя рамки прежних представлений, отличается от традиционного мышления тем, что проникает в пограничные, крайние состояния бытия, о которых не дано знать в обыкновенной жизни. Здесь активизируются и архаически глубокие, и концептуально высокие уровни сознания. Исторически авангардное мышление всходило на фоне разложения прежней, «классической гармонии». Интенсивное изменение условий жизни, стремительный распад многих традиционных социально-психических комплексов, образование новых нарушили былую уравновешенность отношений человека и мира. Разрежение, вакуум в одних областях общественного сознания и нагнетание давления в других вызывали «ветер перемен», порой перераставший в бурю. Культурно-историческая энергия, эксцентричность авангарда вызваны эксцентричностью же окружающей реальности.
В каких отношениях находятся между собой традиционное и авангардное мышление? Новая физика осветила движение со скоростями, близкими к предельным, поведение макро- и микрообъектов. При этом ньютоновская физика удержала свои позиции в области «срединного», соразмерного рядовому человеку опыта, естественного здравого смысла, утратив при этом, однако, статус универсальной. Подобным же образом литературный, художественный авангард «не закрыл» искусство классическое, хотя на ранних стадиях и выдвигались лозунги вроде «Пушкина — с парохода современности». Сложнее дело обстояло с политическим авангардом, которому удался широкомасштабный и длительный отрыв от традиционных политических реалий.
Раскрытие загадок пограничных областей бытия связано для человека и общества с яркими, необычными переживаниями и со значительным риском. Вторжение в эти области можно сравнить с интереснейшим и опасным экспериментом. Все последствия глобального исторического эксперимента и связанных с ним угроз советское общество испытало на себе. Заметные параноидальные, шизофренические и истерические черты массовой психологии XX в. неоспоримы, так же как ее тревожность, подвижность, стремление к новому. Но, несмотря ни на что, взвешенная оценка все же далека от чрезмерно осторожной, обывательской или обскурантистской реакции на авангард, в том числе политический. Если полностью присоединиться к осторожным, тогда уменьшится разнообразие мира, будет сделан шаг к унификации, т. е. произойдет именно то, чего большевики добивались внутри советского общества и культуры. Несмотря на все внутренние антиномии и неотъемлемые угрозы коммунизма, полный отказ от него означал бы обеднение политического генофонда, а значит и гарантию проигрыша. Хотя нужда в соответствующих мерах безопасности и очень остра, «закрыть» авангардистское сознание, одновременно отказавшись от его несомненных достижений и потенций, морально безответственно и практически невозможно. Это означало бы отрезать человечество от еще ненайденных источников жизни, сделать его беспомощным перед угрозой вероятных катаклизмов. Вдобавок, это означало бы не искупить, а обессмыслить все принесенные на прежнем пути жертвы — именно не искупить. Значит путь к общественному здоровью лежит не через отказ от знания пограничных ситуаций, а через достижение более широкой, чем прежняя, — «новой гармонии». И одновременно через определение места любых авангардистских тенденций, в том числе политических, как явлений хотя и необходимых, но крайних. Роль «золотой середины» должна быть возвращена традиционным — соразмерным человеку, его здравому смыслу и естественным потребностям — образованиям. Без риска обществу не жить; достижение «новой гармонии», в свою очередь, невозможно без духовного и экзистенциального риска; должны быть только выверены его здоровые и естественные масштабы и мера.
.