1.6. Итоги первой главыДля удобства в процессе предшествующего изложения все поле культурно-психической жизни общества было разбито посредством двух оппозиций: "сознательное - бессознательное", с одной стороны, и "рациональное - иррациональное", с другой. Результат - образование четырех секторов: 1) сознательное рациональное, т.е. обычная рациональность, например научная, 2) сознательное иррациональное - к нему тяготеют многие положения искусства, религии, паранаук, в общем, наше знание об иррациональном, 3) иррациональное бессознательное, ставшее центральной темой, скажем, психоанализа, и, наконец, 4) рациональное бессознательное - то, что по природе рационально, но в нем не отдается отчет. Основное внимание было направлено на четвертый квадрант, к нему подбирались соответствующие ключи, хотя условность деления иногда побуждала пересекать демаркационные линии - тем более, что то же самое нередко происходит в реальности: иррациональное (к примеру мифологическое) обзаводится рациональным (в частности числовым) измерением, и наоборот, рациональное по содержанию догматизируется, стяжает мифологические функции или содержание (трехмерное пространство, тройки сказочных персонажей, рай-чистилище-ад-земля-). Еще Витгенштейн в работе "О достоверности" указывал, что все наши представления определяются некиими правилами игры: правилами, которые мы учили с детства и которые реализуются в повседневной, в том числе общественной, жизни. "Предложения, описывающие картину мира, можно было бы отнести к определенному роду мифологии. И их роль подобна правилам игры. Этой игре можно научиться чисто практически, без сформулированных (ausgesprochene) правил" [450, S. 486]. Вероятно, не вызвало возражений, что в итоге наши культура и общество подпадают под метафору айсберга, большая доля которого под поверхностью, и бессознательные импульсы и мотивы во многом влияют на сознание коллективов, их поведение. Выбор в пользу рационального бессознательного исходит из предпосылки, что рационален в массе прошедший сквозь школьные штудии человек, и позволяет применять при анализе точные методы. В центре внимания на протяжении всей главы оказывалась антропогенная реальность, ведь даже физика - это образ природы, самосогласованное и социально-исторически обусловленное знание о ней. Применительно к литературе, политике, философии такое утверждение тем более справедливо. В конечном счете мы имеем дело с коллективным сознанием (в собирательном значении, т.е. вместе с бессознательным), которое в равной мере и апостериорно, и априорно. Наличие априорного компонента способно вызвать из памяти метафизические спекуляции, но это ложный ход - речь не шла о знаниях без основы. Для обоснования, во-первых, можно сослаться на один из эпистемологических тезисов Леви-Строса: социальные структуры относятся не к эмпирической действительности, а к действительности сконструированных моделей, цит. по: [434, S. 645], - то же, по всей видимости, справедливо и в проекции на структуры культурологические. Во-вторых, конечная эмпирическая основа в нашем случае все же присутствует, а именно как элементарно-математическая образованность тех, кто оперирует стереотипами, мифологемами, идеологемами - их создателей, с одной стороны, и перципиентов, с другой. Имеются в виду устойчивые интерсубъективные конструкты, которые потому и становятся "общим местом", что объединяют всех нас поверх индивидуальных, национальных, исторических особенностей. Психологи заверяют, что математические способности - самые распространенные. Но даже если кто-то изначально ими не обладает в полном объеме, в процессе социальной инициации ему все равно приходится овладеть простейшими арифметическими и арифметикоподобными истинами и операциями, или, если угодно, арифметика овладевает сознанием каждого из нас, согласно или вопреки нашей воле. Такой тривиальный и общеизвестный факт наделяет социум и культуру целым букетом специфических свойств, влечет за собой многообразные следствия, которые по разным причинам не принято замечать. В частности, простейшие навыки комбинирования, счета присущи даже животным, для людей же они - из области само собой разумеющегося. Именно это внушает уверенность в правомочности изучения коллективного сознания, бессознательного с помощью адекватных математических приемов. Наряду с некорректным сравнением с метафизикой, налицо и другая опасность. Анализируемые закономерности - в языке, политике, философии, литературе, науке - действуют с неизбежностью механизма, школьной теоремы и оттого способны вызвать превратную ассоциацию с механицизмом. Подобное сходство тем более подозрительно, что предметом изучения служит в первую очередь сфера мышления и только через нее - порождаемая действительность (включая политическую). Наше мышление, наш политический выбор несвободны? Свобода, впрочем, - атрибут индивида, по отношению же к большим коллективам ее наличие - под вопросом. Кроме того, во всех случаях приходится говорить о границах свободы, а также о ее объективных условиях. В настоящем контексте полезно сослаться на работу Е.А.Седова "Информационно-энтропийные свойства социальных систем" [290]. "Возрастает или сокращается внутреннее разнообразие систем в процессе эволюции? - ставит задачу автор и отвечает: - Действительный рост разнообразия на высшем уровне обеспечивается ее эффективным ограничением на предыдущем уровне". Так как мы, в свою очередь, обращаемся к частично или полностью бессознательному подуровню современных культуры и социума, то естественно сталкиваемся с упомянутыми "эффективными ограничениями". Люди пользуются свободой там, где погружены в неканонизированные интеллектуальные реалии, специфически современного типа и стиля, но насколько действуют стереотипы, насколько признаются полномочия и авторитет архаического мышления, настолько свобода в значительной мере утрачивается. Вдобавок сама арифметика - продукт тех эпох, в чьи привычки не входила специальная забота о свободе - ни физической, ни духовной, - человек был предан во власть велений богов, звезд и судьбы, подчинялся диктату социальной иерархии, а догма и традиция всесторонне регламентировали как внешнюю, так и внутреннюю жизнь. На авторитете и подчинении правилам построено и изучение арифметики в школе. Соответствующие импликации, следовательно, пронизывают и нашу эпоху. Е.А.Седов предпринимает более детальное исследование, устанавливая, что в реальных информационных системах - социальных, культурных - существует оптимальное соотношение между мерами детерминации и варьирования. Так, в языке на долю детерминации приходится около 80% информации; здесь хранятся правила, обусловливающие целостность языковой структуры, ее внутреннюю согласованность, правомочность. В оставшихся 20% содержатся те самые новости, ради которых составляется и прочитывается текст. Эти выводы пребывают в согласии с опытом: наша речь прежде всего автоматична, она опирается на свод грамматических и стилистических, прописанных и полугласных правил, и только на такой почве обретается языковая непринужденность, способность адекватного выражения соображений и чувств. Дефицит автоматизма и детерминации, напротив, - пусть каждый вспомнит о процессе изучения иностранного языка - сковывает нас по рукам и ногам. Не иначе обстоит и с науками, исходящими из набора установленных и общепризнанных истин, или с обществом, политический выбор которого всякий раз отталкивается от гласных и негласных норм. Попытки обновить слишком много приносят разочаровывающие плоды - анархию, затем диктатуру. Только ограничение разнообразия обеспечивает надлежащую структуризацию системы, - резюмирует Седов, - и ограничению подвергается нижележащий уровень ради разнообразия функций и структур социальных систем более высоких уровней. Если отталкиваться от цифр Е.А.Седова, то, скажем, политология, изучающая проблематику современных обществ посредством специфически современных же представлений и методов - зиждущаяся на предпосылках принципиальной альтернативности выбора поведения граждан, партийных руководителей и правительств, осуществляющая учет воздействий со стороны экономической конъюнктуры, масс-медиа и т.д., - по сути имеет дело лишь с 20% заключенной в социумах информации. Обязательная для сайентизма установка на новизну ведет к неизбежной неполноте, даже к скудости получаемых знаний об объекте и/или ненадежности результатов. Апелляция к нижележащему - генетически не новому и в корне более детерминированному - пласту предоставляет вчетверо большие возможности. Опираясь на этот резон, мы посчитали полезным изучать современные общества - см., например, разделы 1.4.2, а также главы 2 и 3 - посредством старинных аналитических методов, практически игнорируя современные. Избирая предметом язык, мы рассматриваем его грамматику, точнее, ее логико-числовые закономерности. Обращаясь к социуму, мы также заняты по существу его имплицитной "грамматикой" - что иное имелось в виду, когда осуществлялся подсчет социальных классов, политических течений, региональных ансамблей, геополитических блоков? Воспользовавшись терминологией М.Полани, это можно назвать неявным знанием, имперсональным и целостным по природе, которым человек обладает наряду с явным, личностным знанием и которое в силу своей неэксплицированности остается периферическим [254, c. 275]. Да, предложенный подход в свою очередь не исчерпывающ: 80% - это не 100. Но и не 20. Вероятно, со временем (уже за рамками книги) окажется целесообразным совместить "архаические" и новейшие установки. Однако прежде необходимо довести до кондиции оба эпистемологических компонента, ибо первый из них пока не достаточно разработан. Число - протосмысл предметных представлений в различных областях. Оперируя единицами, выявляя их связь, удается многое узнать об организации и семантике социальных и культурных систем. Переход от абстрактного числа к концептам тех или иных дисциплин требует осмотрительности; порой, несмотря на видимую простоту, не удается застраховаться от ошибок, особенно когда имеем дело с прогнозами. В самом деле, арифметика ахронична, однозначна по результатам и оттого в равной мере пригодна для анализа как прошлого, так и будущего. Зато не всегда однозначен акт опредмечивания единиц, т.е. облечения их в плоть конкретных понятий и стоящей за ними реальности. В частности, логико-числовые законы не полностью детерминируют даже конечные, устойчивые состояния соответствующих секторов культуры и социума, оставляя люфт для варьирования, задавая паттерн, но не расставляя всех акцентов. Последнее - компетенция прикладных наук, вопрос их такта и интуиции. По-видимому, и само общество, будучи образованным и оттого выступая в качестве своего рода "счетной машины", сохраняет за собой возможность определенного выбора, например, заменяя одну единицу другой, более или менее эквивалентной, а не то и - обычно в не очень важных для себя ситуациях- отступая от математически строгого правила. Именно по этой причине термину "законы" мы предпочли слово "закономерности". В связи с чем, возможно, допустимо позаимствовать красивую дефиницию у одной из паранаук, астрологии: "Звезды предупреждают, но не приказывают", - сходным образом "предупреждают" и арифметические закономерности, на сей раз, однако, с большей степенью обоснованности и достоверности, т.к. процесс подчиняется вполне реальным и верифицируемым факторам. Упомянутая особенность применения логико-числового подхода роднит его со старой, досайентистской рациональностью: несмотря на математизацию, речь не идет о точной науке наподобие физики, химии, исчисляется не предметная реальность, а смыслы. Впрочем, и сама математика имеет предметом поле точных смыслов, и потому, во-первых, ее иногда называют "беспредметной" наукой (из-за отсутствия "материального" объекта) и, во-вторых, она становится аппаратом совершенно разных наук, с разными вещественными предметами ("универсальность" математики). Предложенный метод специфичен лишь в том, что в его прикладном аспекте не происходит полного перехода от смыслов к их денотатам: мы исследуем социальные и культурные реалии не как таковые, объективно и в качестве эмпирических данных, а преимущественно их семантику, т.е. проекцию на сознание (с тем же правом можно утверждать, что в роли самостоятельных изучаются формы явлений, более или менее автономные от их содержаний). Перед нами определенная смесь, или взвесь, точных и гуманитарных наук, вернее реконструкция состояния до их разделения. Естественно, в данном случае игнорируется противопоставление наук о "мертвом" и о "живом" (математику современные гуманитары нередко квалифицируют как науку о "мертвой" природе, с чем сами математики вряд ли согласятся) или, в более новой транскрипции, наук о природе и о духе (прежде, пока не была "механизирована" природа, она также считалась причастной "духу" - в гилозоистическом варианте или в роли творения ).(1) Но разве не соответствует подобному синкретизму общество в целом, самые первые, фундаментальные представления каждой из отраслей, разве допустимо пренебрегать комплементарным детским, школьным уровнем понимания? Обучая арифметике, в школе нас наделяют способностью и привычкой отождествлять себя с некиим искусственным субъектом, смотреть его глазами, занимать по отношению к миру особую - "объективированную" - позицию (позицию считающего). Исчезает ли в нас в дальнейшем подобный субъект, ракурс взгляда? Со временем нами осваиваются более сложные истины, но они нанизывается на исходные как на красную нить. И еще: массовый человек склонен перетасовывать, "приводить к общему знаменателю" в своей голове информацию из естественных и гуманитарных областей, используя перекрестные аналогии и термины и зачастую считая "мертвыми", "схоластическими" как раз гуманитарные знания и социальные институты (ср.: государство или бюрократический аппарат как "машина") - в отличие от "живого" телевизора, компьютера или чутко реагирующего на отношение к себе автомобиля (у этих устройств есть персональный "характер"). Обыденное сознание, как некогда магическое и натурфилософское, также оперирует сквозными смыслами - вопреки позиции узких специалистов. Сходство с архаической установкой наблюдается и по другим критериям. Среди них - определенная "статичность". До Нового времени не было принято исповедовать историзм, принципиально ахронична, как сказано, и арифметика. В свою очередь, наша модель не содержит в качестве явного параметра время. Не покажется ли ложным подобный подход, особенно в случае современного, динамичного общества? - Такой упрек бьет мимо цели, ибо все дело - в выборе ракурса взгляда. Ныне принято ставить акцент на динамизме, на преходящих аспектах действительности, а ведь инварианты никуда не исчезли. К примеру, динамичен ли стереотип? - Один из них сменяется другим, каждый в процессе функционирования претерпевает известную эволюцию. В этом плане стереотип динамичен. Но является ли он динамичным по существу и строению, будучи взятым на каждом этапе, где сохраняется его идентичность, т.е. когда перед нами один и тот же стереотип? - По определению, нет. Значит, рассматривая стереотипы, которыми полна любая предметная область (политика, наука, искусство), под данным углом, от изменчивости допустимо отвлечься. Названной чертой обладают не только стереотипы. Под знаком конечности и окончательности пребывает любой научный концепт - в противном случае им просто не удастся воспользоваться. Так, физики составляют для описания динамических случаев уравнения, содержащие определенное количество членов, выражающие исчерпывающий баланс отношений между ними. При этом переменные выступают в качестве заданных, пусть не по величине, а по смыслу. Таковы и гуманитарные объяснения, поскольку окончателен и конечен, "эсхатологичен" сам акт понимания. Особый разряд - когда изучаются в принципе завершающиеся, так называемые терминальные, процессы. Формирование стереотипов - один из примеров, и, скажем, канонизации схемы трех ветвей государственной власти предшествовала страстная дискуссия просветителей о необходимости разделения полномочий между королем и парламентом (n = 2, М = 3 ). Терминальным, однако, может быть не только интеллектуальный, но и пребывающий под его крышей реальный процессс. К началу 1960-х гг. мировое сообщество разделилось на Запад, Восток и "неприсоединившийся мир" - таким был итог Второй мировой и начала холодной войны, многообразных событий на политической сцене; за каждой из единиц стояли политические и экономические организации. Спустя тридцать лет этот порядок подвергся ревизии, но внутри данных исторических рамок правомочно констатировать устойчивость, или "статичность". Существуют процессы, завершение которых по существу гарантировано. В главе 2 в роли таковых выступят революции в массовых социумах. До сих пор любая из них рано или поздно приходила к концу, и общество вступало в постреволюционную, относительно стабильную стадию. Что воспрещает занять соответствующую исследовательскую установку, исследуя в первую очередь промежутки между революциями и ведя счет предшествующим революциям как данным, как завершенным? Вскоре увидим, что из этого получится. В еще большей мере терминальность присуща избирательным процессам, ведь каждая из предвыборных гонок неизбежно заканчивается назначенным на определенную дату голосованием и подведением его итогов - это тема третьей главы. Таким образом, в ряде случаев время как таковое удается вывести за рамки модели, что отнюдь не противоречит свойству динамичности. На том же основана возможность политических прогнозов. Арифметике безразлично, что просчитывать - прошлое, настоящее или будущее. Главное, что настоящие и будущие состояния некогда завершаются и могут быть рассмотрены "sub specie aeternitatis". Неважно, если эта "вечность", завершенность в настоящий момент отсутствует, во внимание принимается не столько фактическая, сколько логическая завершенность. Последняя находит свое выражение в специфическом качестве исследуемого объекта - будь то культурный концепт, социальная или политическая структура, - а именно в его внутренней обязательности. Ее наличие или отсутствие в реальной системе обычно ощущается интуитивно. Так, сразу воспринимаются в качестве "обязательных" представления о "Третьем Риме", трехмерном физическом пространстве, наборе грамматических лиц или периодизации Древность - Средневековье - Новое время (см. раздел 1.3). Другим случаям, напротив, даже если есть возможность считать, недостает адекватного обязующего духа - вспомним, например, о совокупности падежей существительных. Последняя исторически изменчива, конвенциональна, изменяется от языка к языку: в современном русском 6 падежей, немецком - 4, английском - 2, венгерском - 36, абхазском - в районе шестидесяти. Такие системы не удовлетворяют какому-нибудь из ранее сформулированных требований, в частности сквозной логической связности, простоте (см. раздел 1.2), и оттого не поддаются расчету, по крайней мере посредством использованной модели. Аналогично, лишено перспектив пытаться подменить автономную, внутреннюю логическую обязательность какой-либо разновидностью внешней: будь то авторитет и традиция (7 металлов, 7 планет) или область эмпирики (планет на самом деле 9 или, согласно последней гипотезе астрономов, 10). Подобные источники обязательности выводят подчиненные им представления из сферы имманентной элементарно-математической необходимости и, если не подкрепляются-таки изнутри, то не служат достаточной базой для проведения вычислений. Впрочем, встречаются прецеденты, когда происхождение определенных образов и концептов первоначально восходит именно к внешним источникам, скажем к голой догадке, подражанию и заимствованию, но впоследствии в них все же обнаруживается строгая логика. Так, четверки - 3 + 1 - главных героев романов Дюма ("Три мушкетера"), Достоевского ("Братья Карамазовы"), Ильфа и Петрова ("Золотой теленок") имели множество древних прообразов - см. весна-лето-осень-зима, восток-юг-запад-север и др., - запечатлевали новейшие стереотипы эпохи: релятивистское пространство-время, структура блоков двух мировых войн, Крымская война или (см. главу 2) продукт революций 1848 г. в Европе. Широкий ассоциативный контекст не препятствует здесь наличию точного логического стержня, а факт его безотчетности вполне отвечает статусу бессознательного. Применительно к антиципативной возможности долженствование в социальных и культурных системах нередко связано с так называемыми "самосбывающимися прогнозами". Таковые встречаются в экономике, пребывающей на границе материального и психологического миров, и, скажем, на курс национальной валюты влияют не только состояние производства и сбыта, объем денежной массы и т.п. объективные факторы, но и общественные ожидания (падения или роста). В еще большей мере психологические моменты сказываются на политических и культурных процессах, зачастую оказываясь основными. Упомянутое долженствование и привносит в коллективные настроения обязующую силу, когда оказывается, что создаваемая обществом реальность не в состоянии отступить от диктуемых форм: ожидания и их результат тавтологически совпадают. Надеюсь, после множества приведенных примеров читатель научился ориентироваться в пространстве реальных семантических систем и отделять зерна от плевел. Долженствование архаической рациональности еще не отличалось тем духом безличной (и "бездушной") абстрактной необходимости, который она стяжала впоследствии. Уже в такой простой операции как счет латентно пребывает определенная доля условности, поскольку суммированию подлежат хотя и разные, но логически однородные предметы, и меру различий и сходства приходится определять "на глазок". В связи с чем уместно вспомнить об одном из высказываний Хейзинги: на дне всякого серьезного суждения присутствует осадок проблематичности, "любое высказывание решающего суждения признается собственным сознанием как неокончательное. В том пункте, где суждение колеблется, умирает понятие абсолютной серьезности" [361, c. 239] и, следовательно, вступает стихия игры. В нашем случае вариативное, игровое начало особенно заметно, поскольку речь идет о комбинаторных, перестановочных операциях. Сочетание долженствования и игры придает числовой организации известный "гуманитарный" оттенок (ср., скажем, различие между научной необходимостью и судьбой). Ее, числовой организации, работа на гуманитарном материале (культура, общество) лишь подчеркивает данное обстоятельство, ощутимое и интуитивно: читатель, вероятно, почувствовал, что, например, количество ведущих персонажей в романе или региональных ансамблей в Европе - по своей модальности не совсем то, что число нуклонов в атомном ядре или планет в Солнечной системе. Архаическая рациональность инсталлирована в новое бессознательное, и математические представления используются отчасти "метафорически", ср. [222, c. 19]. Еще в древности образованный класс активно использовал формообразующую силу числа; в Новейшее время переживание и проживание комплексов, так или иначе родственных счету, числу, превратилось во всеобщее достояние, как и привычка объединять счетные объекты, понятия в своеобразные компактные группы, симплексы. Вместе с массовой образованностью, секуляризацией, отказом от авторитета традиций скачкообразно возрастает степень рациональности культуры и общества, числовые закономерности все более подчиняют себе и сферу политики. Без преувеличений, число, относимое некогда к natura naturata (созданной природе), превратилось под напором всевозрастающей виртуализации в natura naturans (творящую, действующую природу). Тот факт, что гуманитарные и социальные науки, как, впрочем, и естественные, исполняют в значительной мере коммуникационную функцию, в свою очередь увеличивает вес простейшей рациональности в представлениях о культуре и обществе. Чем более активно гуманитарии и социологи открещиваются от такого рода закономерностей, с тем большей степенью бессознательности, автоматизма они действуют. Вообще, сайентистам и прогрессистам присуще сосредоточиваться на открытиях каждой новой эпохи, подчас забывая о том важном, что они закрывают, утрачивают. Не стала исключением и числовая мудрость зари нашей цивилизации, средневековья и Возрождения, которую выплеснули вместе с грязной водой адепты новых течений вместо того, чтобы перевести ее на адекватный современному контексту язык. Она квалифицируется как наивная, тогда как наивность, если ее не признавать за собой, возводится в квадрат. И еще: если справедлива гипотеза, что мы стоим на пороге очередной радикальной смены научных парадигм, тем более целесообразно произвести инвентаризацию, выявив то, что выдержало испытание тысячелетиями. Сказанное - не достаточное объяснение, почему числовые закономерности вытесняются за порог актуальной культуры. К списку причин следует, по-видимому, добавить и следующую. Как мы уже убедились, и в обыденности, и в науках ряд симплексов играет роль первичных, далее не анализируемых представлений или имагинативных конструкций. Подобно еще одному продукту коллективного бессознательного, символам,(2) они возникли стихийно и впоследствии работают автоматически; с опорой на них строятся предметные знания, систематизации. Если спросить у говорящего, почему он использует именно три грамматических лица или три времени, он будет поставлен в тупик и в лучшем случае сошлется на очевидность или школьный учебник. Трехмерность пространства проиллюстрируют с помощью пальцев. Выяснение предпосылок логического деления проблематизирует то, что прежде было выведено из зыбкой зоны условности и вопросов, т.е. деавтоматизирует автоматическое. Такая процедура не безобидна, ибо сродни выдергиванию стула, на котором сидишь, и человек, по всей видимости, инстинктивно воздерживается от столь чреватого акта. Коль все же мы отваживаемся на него, техника безопасности мышления требует, чтобы на место прежней - "выдергиваемой" - концептуальной опоры была подставлена другая. С этим, кажется, все в порядке: числовые и комбинаторные операции первичнее и древнее любого из канонических предметных представлений (той же модели трехмерного физического пространства, научной грамматики языка и т.д.). Подобные операции тоже в конечном счете не обоснованы, будучи, как и язык, тавтологическими, поясняющими сами себя. Остается разве что воспользоваться старым советом Б.Рассела: хотя наша рациональность не обоснована, наш долг состоит в том, чтобы действовать так, как будто она обоснована, - и удовлетворяться тем, что уменьшается "сумма необоснованности", т.к. необозримое многообразие предметных стереотипов заменяется унифицированной моделью. Неохваченным остался психологический "хвост" - сила привычки: ведь для того, чтобы соответствующий концепт работал автоматически, он должен быть неоднократно повторен. Упомянутые предметные представления заведомо удовлетворяют этому условию, тогда как их объяснения еще не вошли в плоть и кровь. Проблему можно решить выработкой новой привычки, потому, в частности, выше было приведено так много примеров. Для простой иллюстрации модели это количество явно избыточно, но для создания наезженной колеи, для решения суггестивной задачи вариативное повторение нелишне. Как на аналогию, можно сослаться на количество упражнений, потребовавшихся в детстве, чтобы научиться считать и писать или собирать из кубиков те или иные конструкции. Предложенный подход невольно задел еще одно обыкновение современных наук, а именно их эмпиризм и детальность. Негласной предпосылкой этих наук служит гипотеза: чем больше собрано фактической информации о всех обстоятельствах того или иного процесса (социального или культурного), тем более полным и верным становится знание. Для прогнозирования состояний столь заведомо сложных систем значения характеристик должны быть взяты во времени. О сложном - исключительно сложно, но и это не предоставляет гарантий достоверности составленных прогнозов, особенно долгосрочных. Читатель, вероятно, заметил, что мы исходили из диаметрально противоположного. Причиной ненадежности нам кажется именно сложность и стремление входить в детали каждого из промежуточных состояний. Рациональное бессознательное, напротив, является в сущности простейшим. Поскольку трудно предположить, что в обозримой перспективе социум перестанет быть образованным или кардинальным образом изменится характер образования (например, перестанут учить считать), постольку названное рациональное сохранит свою силу и в будущем. О сложном, оказывается, можно судить и совершенно просто, но для этого следует воздержаться от попыток вникать во все детали. Приходится отказываться от анализа переходных состояний в пользу конечных, а в рамках последних - от многих нюансов, обращая внимание главным образом на логический каркас. Так, занимаясь вопросом о лицах местоимений, мы интересовались только их конечным числом, закрепленным александрийской грамматикой. Эмпирический и исторический путь, используемый в современных науках, завел бы в полный тупик. Подход к количеству лиц через эволюцию языка столкнулся бы с практической невозможностью собрать необходимый набор фактических данных, с фантастической сложностью обобщения сомнительных по достоверности данных по разным языкам. Столь же малоперспективными выглядят варианты методически сходных политических прогнозов, особенно долгосрочных. Наш подход перекликается с ясперсовской констатацией наличия "неисторического в истории", т.е. регулярно повторяющейся каузальности [404, c. 242], и в чем-то подражает досайентистским спекуляциям - с той разницей, что от эмпирической основы он не отказывается. Во-первых, эмпирической базой служит элементарно-математическая образованность современного социума, во-вторых, так или иначе верифицируемыми оказываются и выводы. М.-Л. фон Франц указывала, что если нечто забывается на продолжительное время, то возвращается оно уже в измененном виде - более развитом или, напротив, регрессировавшем [349, c. 280]. Логико-числовой метод был надолго забыт репрезентативной наукой, но за этот латентный период он подвергся прогрессу, а не регрессу, т.к. его значение вместе с переходом ко всеобщему образованию и технологической эре лишь возросло (математический формализм относят к одной из разновидностей техники, технологии). Другой вопрос, что наука не всегда хочет признаваться в слишком элементарном происхождении своих центральных положений и в духе собственных ценностей предпочитает утверждать, что, скажем, деление на каменный-бронзовый-железный века обязано обстоятельному анализу обширного исторического материала. Аналогичную позу принимает и антипод науки, мистика, полагающая, например, свое учение о третьем царстве плодом боговдохновенных прозрений, но никак не тривиальным (вдобавок условным) рациональным соображением. Любая из отраслей знаний, базирующаяся на дистинктивной (различительной) функции, тем самым апеллирует к силе числа. Если при этом не наблюдается отказа от здравого смысла, простейшей логики, подведомственность числовым закономерностям гарантирована. В частности, трудно не согласиться с замечанием В.Б.Иорданского, что с древности "общественная мысль стала подчинять числовым моделям композицию вообще едва ли не всех своих творений. Во всяком случае, в архитектурных произведениях, в поэзии и сказках, в музыке и танцах, как правило, легко выявляется числовая основа их структуры, их внутреннего ритма" [141, c. 42]. Из характера предложенного метода вытекает и такая частная деталь. Если современная политология, социология, культурология всякий раз считают удачей открытие каких-то ранее неизвестных фактов и свойств своего объекта, а новые факты - основа новых выводов (установка на новизну), то наша установка прямо противоположна. Для выводов нам требуются не просто известные, а общеизвестные факты, трюизмы - по крайней мере для круга причастных заинтересованных лиц. Так, занимаясь политическими структурами, мы апеллировали к фактам, которые знакомы и подростку, которыми усеяны школьные курсы, романы и потоки масс-медиа. Коль социум современной эпохи является массовым, коль политика не обходится без сознания масс, материалом формообразования служит их достояние, т.е. общеизвестное. Чем близки русский и украинец, немец и австриец и что каждую из этих пар отличает от казаха или француза, средний человек уверен, что знает. Эти знания и эта уверенность представляются более непреходящими и важными, чем очередная журналистская сенсация или новейшая научная информация об очередном шаге Кремля или рейхстага, выкладки рафинированных аналитиков. Мы работаем, повторим, внутри главной, 80%-ной доли реальности, а она подвержена крайне медленным изменениям и к тому же представляет собой самосогласованную рациональную систему. При этом систему предельно простую, ибо примитивность - атрибут сознания масс, в конечном итоге и масс-медиа. Роль исследователя в таком случае заключается в наведении элементарного порядка, в систематизации того, что все знают и без него. Трудно назвать новостью выявляемые числовые структуры - подспудно они прекрасно известны, ведь во всякой науке, культуре и обществе существуют не только явно высказываемые положения, но и подразумеваемые. Говорить о последних необходимо, ибо в охоте за новизной, в искусственных построениях политики и ученые порой забывают о непреложно-простом, сами того не ведая покушаются на негласные устои существующего социума, его идентичность и тем самым увеличивают издержки развития.(3) Помнить о рамках возможного, об инвариантах нелишне. Упоминание об инвариантах заставляет вновь вернуться к привычкам, т.к. ряд элементарно-математических понятий и действий, несомненно, попадают в круг таковых. Привычка зачастую заменяет собой понимание, как узнавание (знакомого) заменяет знание. В ходе многократного повторения арифметических представлений и их эвфемизмов они обрастают живыми ассоциациями и приносят заметное удовлетворение: нас понимают и принимают. Акт подражания исключительно важен в социо-культурных процессах. В рамках традиционного, донаучного (т.е. до Древней Греции, а потом до Ренессанса) знания не требовалось доказательств - было достаточно сослаться на авторитет реального или мифологического Учителя. Этот момент не исчез и в жизни современного социума: мы пользуемся, скажем, некоей идеологемой только потому, что слышали ее по TV и в этом с нами солидарен сосед. Но сказанное не снимает вопроса, почему одна идеологема подхватывается, овладевает умами и сердцами, а другая отторгается и угасает. Мы выделяем в этом явлении рациональное измерение, наличие или отсутствие логического стержня, т.е. выясняем, подтверждает или, напротив, опровергает идеологема саму себя. Хотя не следует сбрасывать со счетов и эмпатический, суггестивный аспект: ведь мы имеем дело не столько с доказательностью, обоснованностью, сколько с убеждениями, обязанными, в частности, количеству "рекламных" повторов. Как бы там ни было, в Новейшее время принято полагаться на собственный разум, реагировать на критику, и явные логические противоречия по существу приговаривают общественные концепты к скорому разрушению. Несмотря на прогрессивность современного социума, на быстроту перемен, он опирается на более глубокий, более незыблемый, чем прежде, фундамент - элементарное рациональное, имеющее дочеловеческие корни.(4) "Омассовление", демократизация, рост коммуникаций придают этому феномену тотальный характер: мы заражаем друг друга простейшими истинами поверх и помимо государственных, социальных, дисциплинарных границ, чем проще - тем безусловней, тогда как истины сложные большей частью не переступают порога кафедр и специализированных конференций. На этаж выше осуществляются вариации, например, солидарные переходы от М = 3 к М = 4 или обратно, однако и они зиждутся на той же почве. "Привычка - вторая натура", и мы строим "вторую природу" - культуру, общество - согласно врожденной и благоприобретенной привычке к простейшей рациональности. Соответствующие идеи давно овладели массами, превратившись тем самым в материальный фактор; каждый существенный акт идентификации и самоидентификации осуществляется в названных рамках, придавая числу экзистенциальную силу. Даже новое изобретается на той же интеллектуальной и имагинативной платформе. Кто или что в состоянии изменить подобную ситуацию и способны ли радикально повлиять на нее самые свежие новости? Другой вопрос, что коллективному бесознательному зачастую не сразу удается подняться до последовательного даже самого элементарного рационального уровня, и тогда ему приходится искать решения имплицитных (представленных в разделе 1.2) уравнений путем более или менее случайных аналогий, проб и ошибок (чему соответствует упомянутая бессознательность - как самих уравнений, так и процесса их решения), проходя через череду в конечном счете неприемлемых положений, например политических. Впрочем, и в самой математике метод итераций (последовательных приближений) признан одним из законных, в любом случае главный критерий - логическая оправданность конечного результата, чтобы концы сходились с концами. Выше упоминался факт теоретической нагруженности впечатлений, с ударением на "теоретическую нагруженность", но справедлива и инверсная акцентировка: с учетом "переживания истины" сами коллективные эмоции текут по давно проложенным теоретическим знанием руслам. Когда приходит время, чтобы общество изменило свою структуру, возникает настоящая психическая эпидемия, и в самых разных областях культуры и социальной организации практически синхронно формируются одни и те же паттерны (см. выше: в литературе, физике, политике, истории, философии"). Когда упоминают, например, новые страхи, обычно обращают внимание на их техногенность и техноморфность: страх ядерной войны, экологической катастрофы, НЛО, СПИДа, - то же относится и к коллективным утопиям: всеобщее благополучие, которое сулит технический прогресс. Но с неменьшим основанием можно отметить преломление даже иррационального сквозь призму образования и, не в последнюю очередь, элементарной математики. Число организует жизнь общества изнутри, посредством сознания и эмоций его членов (для более тщательного обоснования стоило бы, вероятно, взять утверждение Т.Адорно: "У общественного целого нет собственной жизни поверх жизни составных частей, из которых оно само состоит" [417, S. 599]). Критичность современного человека препятствует долговременной реализации вариантов, кричаще противоречащих простейшей логике. В настоящей главе проанализирована лишь одна из разновидностей числовых закономерностей, опирающаяся на небольшой подраздел элементарной математики. В частности, полугласно была использована предпосылка взаимозаменимости (фунгибельности) составных частей. Взаимозаменяемы единицы в процессе счета, т.к. они идентичны друг другу. Среди вариантов комбинаторных операций также был выбран тот, который предполагает независимость результата от порядка следования элементов: сочетания, а не, скажем, размещения. Подобная предпосылка по сути заложена во множестве действующих представлений: так, например, модель трехмерного пространства предполагает, что разные измерения эквивалентны друг другу. Гипотезы фунгибельности зачастую придерживалась и древность, но в эпоху масс, в эпоху образованных обществ она превратилась в сквозную, захватив даже отношение к человеку. В общих вопросах современное мировоззрение отдает предпочтение функциональному ракурсу, в рамках которого господствует взаимная заменимость, и, как правило, оставляет за скобками уникальность, личностную незаменимость. Под такую шапку попадает и свободный выбор торгового партнера, его легкая и быстрая смена - вместо прежних длительных экономических связей с "данными Богом" соседями или традиционными, "от отцов", клиентами, - и демократический выбор партий, правителей. "Не боги горшки обжигают", и, мнится, чистильщик сапог или кухарка вправе претендовать на высший государственный пост. С момента отмены сословий человек превратился в хозяина своего социального положения (рост социальной мобильности). Свободная вариация вторглась и в институт брака: супружеские пары образуются и распадаются добровольно, перегруппируясь без серьезных препятствий. Подобной ментальности вполне соответствуют и задействованные в модели понятия. Одна из альтернатив, также не чуждая нашей культуре, вынесена в Приложение (Приложение 2), однако с ним целесообразней знакомиться вместе с третьей главой. Сказанное не исчерпывает списка попутных проблем, возникающих в связи с применением элементарно-математических методов к вопросам культуры и социума, но книга еще не закончена. Две следующие главы позволят точнее понять, с чем, собственно, мы столкнулись. Примечания1 См., напр., у Дж. Бруно: "Природа - это деяния Бога в вещах". 2 Как и символ [218, c. 17], число пребывает на стыке ноуменального и реального, горнего и дольнего. По словам С.С.Аверинцева, "сама структура символа направлена на то, чтобы погрузить каждое частное явление в стихию "первоначал" бытия и дать через это явление целостный образ мира" [5]. Аналогично, к стихии "первоначал" апеллирует и число - к началам если не бытия, то мышления. 3 Росту издержек способствуют и особенности новейшей культуры, в первую очередь ее гуманитарного и социального секторов. По словам Деррида, если модернистский проект еще претендовал на универсальную картину мира, рассчитывал, что ему удастся охватить, присвоить этот мир, то постмодернистский свободен от такой иллюзии. Ситуация напоминает картину с Вавилонской башней - та же разрозненность. Противовесом концептуальной дробности, антихолистичности высокой культуры, фрагментарности специализированных дисциплин служат восходящие объединительные тенденции на массовом уровне: унифицированность стандартов образования, планетарная клишированность поп-культуры и поп-сознания. В философии ХХ в. общепризнан факт "теоретической нагруженности впечатлений", т.е. восприятия реальности сквозь призму заранее известных теорий. В последние десятилетия реальность еще более виртуализировалась, т.к. знание о ней мы черпаем не столько из собственного опыта, сколько из сообщений, средств массовой информации, которые и сами "теоретически нагружены". Такая "нагруженность", следовательно, "закольцована", возведена в квадрат, причем в первую очередь речь идет не о сложных теориях, а элементарных. Профаны в целом, таким образом, не страдают шизофренией интеллектуалов, для них этот мир стал только более постижимым, универсальным. И поскольку именно они в конечном счете делают погоду в современных обществах, остается дать специалистам толстовский совет "опроститься", не слишком мешать естественному ходу событий. 4 Ср. высказывание одного из Нобелевских лауреатов, Е.Вигнера: "Я убежден, что в эпистемологических дискуссиях полезно отказаться от представления об исключительно высоком положении человеческого интеллекта на абсолютной шкале. В ряде случаев полезно рассматривать достижения, доступные и при уровне развития, свойственном отдельным видам животных" [73, c. 195]. |