В Европе Нового времени фиксируют разложение патриархального социокультурного комплекса, сопровождаемое, соответственно, эмансипацией, феминизацией. Следы такого процесса различимы и в установке науки начала Нового времени.
Если Средневековье – как в своем религиозном мировоззрении, так и в общественных нормах – отличалось подчеркнутым доминированием мужского начала, то последующие перемены захватили и реальность, и ее символическое отражение. Хотя в светских науках, особенно точных, привходящие кредо обычно остаются за предметными рамками, это не означает их действительного отсутствия. Без определенной сакральной подкладки научное мировоззрение, собственно, не смогло бы превратиться в конкурента религии: ведь полностью разнородные феномены остаются взаимно индифферентными. Восходящая наука, напротив, исторически скоро предъявила претензии не только на разум людей, но и души, включая их «просвещение», т.е. сделала заявку на статус духовный. Классический рационализм, подобно прочим течениям, не свободен от эмоционально-психических импликаций, мифологической подосновы. Для начала обратимся к Декарту, его учению о двух субстанциях (мыслительной и протяженной) и аналитической геометрии. Что стоит за связью этих интеллектуальных продуктов?
Античность проводила резкую грань между арифметикой и геометрией, полагая первую более ноуменальной (по Филолаю, «все, что познается, имеет число, ибо невозможно ни понять ничего, ни познать без него», «истина свойственна и прирождена роду числа»), тогда как геометрические объекты двойственны по природе, поскольку в них присутствуют и чувственные начала (зрительные, тактильные, воображение…). Оттого пифагорейцы, Платон ставили арифметику выше геометрии. Картезианские мышление и протяженность, в свою очередь, перекликаются с арифметикой (алгеброй) и геометрией, сочлененных в составе аналитической геометрии.
При этом традиция соотнесения Разума с небесными богами, самим Небом коннотативно жива до сих пор, тогда как боги земные, Земля в такой парадигме тяготеют к телесному полюсу, страстному. Небо при этом обычно представлялось мужским божеством, Земля – женским [1]. Иератический брак Неба и Земли – один из кардинальных моментов теогонии, формирования вселенной. Так, в Вавилоне каждое празденство Нового Года, представлявшегося полным обновлением мира, сопровождалось ритуалом, включавшим иерогамию правителя и храмовой иеродулы; регулятивно-сакральным значением обладали и соития китайских императоров с их супругами. В таких актах воплощалось единение неба и земли, богов и людей. Какова в таком случае фидеистическая подкладка аналитической геометрии, какая мистерия в ней разыгрывается?
Данная наука вдобавок претендовала на нечто большее, чем просто очередной из математических дисциплин, но представлялась ступенью mathesis universalis, т.е. настоящего переворота в познании. В «Рассуждении о методе» отстаивается превосходство математики по отношению к логике, ибо логика более предназначена для изложения уже известных истин, т.е. имеет прежде всего систематизирующее, педагогическое значение, тогда как математике удается открывать новые истины, т.е. она креативна, «рождает».
Уже сам факт превознесения креативности в Новое время по-своему красноречив. Зачем нужно новое знание? Не проглядывает ли тут эпистемологическая параллель с продолжением рода, фертильностью? Тогда как в рамках традиционализма, напротив, избыточное размножение становилось поводом для удаления верховного божества (напр., шумерского Ана), а не то и истребления человечества (шумерский миф о потопе); в целом ряде мифологий Земля и Небо разводятся друг от друга, чтобы предотвратить неконтролируемое размножение, а греческого Урана пришлось оскопить. Традиционализму более свойствен пафос сохранения старого знания, чем получения нового. В частности, Средневековье было убеждено, что все основные положения уже содержатся в авторитетных книгах, ныне остается лишь их толковать. Живая математика, свободный поиск против мертвящей принудительной логики, которой злоупотребляли схоластические учения и обучение, стало одним из мотивов, коренящихся как в личной биографии Декарта, так и в духе эпохи. Но далеко не только упомянутый фактор «рождения» в картезианстве ответствен за имплицитную «сексуализацию» – следует отметить и более глубокие связи.
Пифагорейство, пребывавшее у истоков теоретической математики, возводят к орфизму, дионисийству, последнее – генетически культ плодородия. В обеих религиях одну из центральных ролей играл эротизм. Вакхический оргиазм и сопряженный с ним катарсис трансформировался у орфиков и пифагорейцев в «энтузиазм». О половой гальванизации пифагорейство не забывало никогда: не только при идентификации нечетных чисел в качестве мужских, четных – женских [2], с их последующими отношениями, но и в последовательном проведении данной линии через все свои пары понятий. Эротизм, однако, уже сублимирован.
Теоретическая математика играла роль одной из ментальных техник, назначение которой – преодолеть природную человеческую ограниченность и навеки закрепиться на небе, обретя «богоравность», значит, бессмертие. М.Элиаде отметил бы тут родство с «вознесениями» шаманизма, вкупе с оргиазмом («энтузиазмом»). В математике, соответственно, культивировалась антиутилитарность. Античные математики решительно выступали против «пользы»: противопоставляли арифметику «логистике», т.е. прикладным вычислениям, и вплоть до анекдота об Евклиде, который в ответ на вопрос ученика, в чем польза геометрии, велел рабу дать этому ученику обол. Философы, получившие определенный импульс от пифагорейства, в частности Сократ и Платон, критиковали софистов за взымание платы с учеников, т.к. истина и выгода не совместимы друг с другом.
Существуют и другие каналы, связывающие математизацию и сексуализацию. Ренессанс, как известно, был преисполнен не только математическим пафосом – начиная с различных вариантов числовой мистики и заканчивая зарей нового взрыва математических наук, – но и эротическим: будь то идеализированным (скажем, Данте с Беатриче, Петрарка с Лаурой) или вполне приземленным (оттого Б.Рассел усматривал в итальянском Возрождении «ужасающую политическую и нравственную анархию»). Восстановленный культ прекрасного тела координировал с поднявшим вновь голову пантеизмом. Со времен «Пира» Платона вполне обозначена связь Эрота и Красоты, начиная с физической, т.е. гармонических пропорций человеческого тела (кстати, непосредственно калькулированных в «Каноне» скульптора-пифагорейца Поликлета), а Ренессанс: Леонардо да Винчи побуждает Луку Пачоли к изысканиям на тему золотого сечения, Альбрехт Дюрер пишет трактаты о численных соотношениях размеров частей человеческого тела [3]. Однако вернемся к самому Декарту.
Наряду с двумя субстанциями в его философии фигурирует и Бог, но непосредственно Он не участвует в текущих мировых процессах. В качестве прототипа порою указывают на deus absconditus (скрытого Бога) Фомы Аквинского, хотя, возможно, здесь более уместен образ deus otiosus М.Элиаде (праздного бога, «ушедшего на пенсию»; ср. положение шумерского Ана, индийского Индры после того, как их сменили более молодые, соответственно, Энлиль и Энки, Шива и Вишну). В рамках подобной интерпретации пара субстанций Декарта так или иначе символически отодвигала центральную фигуру теологии, Бога. Картина реальности при этом крайне архаизировалась по признаку не только бинаризации (вспомним Леви-Строса), но и сексуализации, поскольку, как было отмечено, сквозь пару субстанций проглядывает их поляризация по признаку пола. Картезианство послужило подлинной вехой новой истории, с энтузиазмом было воспринято, поскольку на авансцену вышли новые (вернее, забытые древние) божества, человек обратился к совершенно иным скрытым верованиям, движущим силам бытия и познания.
В альянсе арифметики с геометрией в составе аналитической геометрии могут быть отмечены и следующие нюансы. Несмотря на то, что главная цель состояла в замене геометрических построений вычислениями, т.е. в интеллектуализации геометрии, вытеснении вклада чувств и воображения, превращении геометрии в раздел арифметики, или алгебры, произошло и обратное. Наряду с ноуменализацией, «маскулинизацией» геометрии, осуществилась перцептизация, «феминизация» арифметики, точнее, математики в целом. Мало того, что полностью вытеснить необходимость воображения в процессе решения задач так и не удалось, но вся математика после Декарта стала иной. Античность видела конститутивное отличие арифметики от геометрии в том, что первая занимается числами (тогда полагали: целыми), т.е. дискретными сущностями, тогда как геометрия – непрерывными (одна из экспликаций этого – евдоксово, аристотелево различение числа и величины). Греки считали, что их невозможно объединить, в частности из-за проблемы иррациональных [4]. Еще до Декарта математики узаконили алгебраические иррациональные числа, и хотя до арифметизации трансцендентных величин было еще далеко, метод координат Декарта предполагал существование числовой оси – непрерывной! Непризнание всякого рода разрывов в высшей степени присуще Картезию. Он был противником атомизма, настаивал на тезисе «природа не терпит пустоты», полагал, что вселенная сплошь заполнена эфиром. Он был нетерпим и к малейшим логическим разрывам, пробелам в каузальных связях. Идея бесконечной каузальной цепи, пронизывающей весь мир, была усвоена рационализмом в целом.
Аналитическая геометрия осталась все-таки геометрией, пусть и оплодотворенной семенем арифметики, а в качестве метода своей философии Декарт избрал геометрический, полагая его наиболее релевантным. Картезианская мысль стала важнейшей предпосылкой возникновения дифференциального исчисления, при этом один из его создателей, Ньютон, на разные лады подчеркивал «телесный» аспект, считая математику разделом физики и отказывая числам в самостоятельной сущности (число всего-навсего – отношение длины отрезка к единичному, т.е. по сути сведено к величине). Непрерывность каузальных цепей уже у Декарта ответственна за автоматичность, механика по его стопам превращалась в образец всех наук. В связи с этим невозможно не вспомнить об альтернативе, а именно пифагорейско-платоновском противопоставлении ума (чья природа божественна) и необходимости (см. «Тимей»). Картезианская линия по сути вставала на сторону последней.
В самом деле, если каузальные цепи непрерывны, то в них нет места, через которое смогло бы вторгнуться случайное или дивинальное (Шлейермахер считал чудо синонимом случайности). Напротив, если речь идет о дискретном подходе, то подобные места обнаруживаются. Оттого для пифагорейцев, Платона Космос – одушевленный, а в Новое время он редуцируется до механизма. Мало того, означенная арифметичность, как показывает история, вполне совместима с презумпцией преисполненности мира чудес (Пифагор и Аполлоний Тианский представлялись непосредственно чудотворцами, а неоплатоники интенсивно разрабатывали материал мантики и теургии), тогда как кардинальная континуализация предполагают скорее утверждение царства необходимости. В ХХ в. противостояние двух тенденций нашло выражение, в частности, в полемике Эйнштейна и Бора. Эйнштейн, чья теория относительности представала реализацией геометрической программы, выступал, как известно, против индетерминизма квантовой механики («Господь Бог не играет в кости»), тогда как квантово-волновой дуализм не только допускал, но и требовал таковой – как раз ввиду своей неустранимо квантовой, т.е. дискретной, составляющей.
В XIX в. такая коллизия вылилась в противопоставление органического механическому. Математика – ввиду доминирования в ту эпоху матанализа, а также тесного сцепления с физикой – была отождествлена философами с наукой о величинах, о мертвом, вместо того, чтобы, как у пифагорейцев, Платона, оставаться наукой о мышлении (существовала, конечно, и альтернативная точка зрения, и, скажем, представитель квантовой механики ХХ в. Гейзенберг даже физику считал наукой не о природе, а о нашем знании о ней). Как бы то ни было, репутация математизированных наук оказалась подмоченной, и на первый план в мировоззрении стали выдвигаться социальные, биологические, затем психологические и лингвистические подходы. Но при этом сохранялись такие родовые черты картезианства, как вышеозначенные бинаризм и имманентная «страстность». Последняя могла выступать в обличии, скажем, борьбы: дарвинизм, гегельянство, марксизм, ницшеанство, – но при этом ей продолжала сопутствовать идея расширения, размножения, рождения нового (элементов борьбы, отметим, не лишены отношения и полов). Психология, в лице фрейдизма, открыто «либидизировалась», в лингвистике громко звучит мотив дуализма «знак-референт» (у первого есть материальный носитель, второй – заместитель «идеального смысла»), а наследовавший ей в роли властителя дум структурализм не только акцентирует бинаризм, но и демонстрирует попутные склонности даже в тематике: во главе угла – системы брачных отношений, родства.
Однако вернемся к аналитической геометрии. Не стоит забывать, что в ее рамках геометрия была соединена все же не столько с арифметикой, сколько с алгеброй. В одних отношениях две последние науки близкие родственники, в других – между ними целая пропасть. Алгебра – в силу своей «литерализированности» в практике обозначений, характере дискурса – индифферентна к внутренним качествам и свойствам числа, считая его не более, чем одним из возможных значений известных и неизвестных величин. Концентрируя внимание на правильных мыслительных действиях, она ближе по характеру к логике, поэтому не удивительно, что формальные логики затем выражаются в алгебраической форме. Стало быть, уже в алгебре заметен перенос центра тяжести с числа на величину; культурная линия, направленная на элиминацию собственно арифметического образа мысли, сложилась еще до Декарта.
Геометризация сопряжена с отелесниванием, и не случайно комплементарным соперником рационализма оказался английский эмпиризм, представляющий собой не более чем другое крыло той же самой тенденции. Картезий в своих двух субстанциях по-своему эксплицировал обе основы новоевропейской науки – теорию и опыт, тем самым подключившись к галилеевской парадигме. Как возможно свести разум и чувство, добиться согласованности их показаний, ведь они по природе различны? Сайентизм сводит их на квантитативной основе: выводы теории должны не только качественно, но и количественно совпадать с экспериментальными данными. Числовые величины, таким образом, оказываются своего рода медиатором разума и чувств, но это уже именно величины, а не числа как таковые, их статус двойственен – между Небом и Землей, между миром идей и становления, подобно «математическим объектам» Платона в ту пору, когда основным репрезентантом математики он еще полагал геометрию. Сходно с тем, как Галилей эпистемологически активизировал и интеллектуализировал физический опыт, превратив его в систематически и хитроумно устроенный, подкрепленный измерениями эксперимент, его младший современник Декарт постарался активизировать геометрию путем ее ноуменализации, дигитализации. Во всех трех случаях (Галилей, рационализм, эмпиризм) осуществлялось сведение разума с чувствами, Неба с Землей на недвусмысленно «отелесенной» когнитивной основе.
Существует множество сходных черт новоевропейской науки, но теперь обратимся к переменам в позиционировании фигуры ученого. Отныне он уже не по-средневековому смиренный сын Церкви или затворник, а самостоятельно вырабатывает публичные взгляды, ставит цели. Но он не возвращается и к античному идеалу философа – созерцателя, в лучшем случае законодателя. Платоновские философ и страж («жрец и воин») по сути объединяются, и ученый в своей стезе предстает своего рода благородным рыцарем, деятельно утверждающем высокие идеалы.
В докладе «Об одной из архаических мифологем в установке науки Нового времени» (Дни философии в СПбГУ, 2007) мы высказали гипотезу о связи между интенцией науки Нового времени и популярным в XVI и отчасти XVII вв. рыцарским комплексом. Последний был ярко представлен, в частности, в елизаветинской Англии, при дворе королевской четы Пфальца и Богемии Фридриха и Елизаветы (с их дочерью Елизаветой Декарт интенсивно общался), у уже упоминавшегося Дюрера (у него, как и у Эразма Роттердамского, образ рыцаря служил аллегорией активной жизни), а также – в полукомической форме – в «Дон Кихоте» Сервантеса. Этот комплекс, как известно, восходил к альбигойцам и был, что немаловажно, неотрывен от культа Прекрасной Дамы. Рыцарь совершает подвиги, неся человечеству свет и добро, в служении ей. Если в практической жизни XVII в. такой паттерн уже превращался в анахронизм, то он нашел пристанище в таком идеализированном занятии, как познание. Прекрасная Дама не только оставалась воплощением всех добродетелей, но теперь уже по сути и Истины, во многом сливаясь с Софией теологии или алхимии. Оттого философия, любовь к мудрости (это, кстати, генетически пифагорейское слово, а до XIX в. даже физика называлась натурфилософией), теперь оказывалась высоким влечением уже не к бесполому образу, наподобие блага Платона или единого неоплатоников, а к феминизированному.
Такая трансформация имела важные гносеологические и антропологические последствия. Если в рамках преимущественно маскулинной культуры, не исключая античной, высшей задачей человека представлялось подражание либо асексуальным, как сказано, либо мужским образцам (подражание божеству неоплатоников, подражание Христу Тертуллиана или Франциска Ассизского), то отныне возвышенная цель обрела женский абрис. В отличие от традиционализма, настаивающего на воспроизведении уже существовавшего (ср. мимесис в искусстве, платоновский анамнесис, т.е. припоминание от века существующих эйдосов), речь идет уже не о подражании (Прекрасной Даме Рыцарь, конечно, не подражает), сколько о служении и стремлении. Традиционализм получил двойной удар: отвергнуты его исторически конкретные положения, подорваны и сами его основы, ведь, как отмечалось, с отношениями мужского и женского начал сцеплена креативность. Новое время – вопреки былому превознесению древности (даже греки в агиографиях своих философов отправляли их на учебу в Египет и Вавилон) – подняло на щит именно новое. Обретение (той же мудрости) сменялось изобретением, и после эпохи великих географических, потом астрономических открытий создание нового превратилось уже в одержимость. В связи с этим обычно указывают на роль гуманизма, поднявшего статус земной реальности и человека, но не следует забывать о вкладе и строгих наук – ибо последние не только непосредственно ускоряли прогресс, но и косвенно, по каналам имплицитного кредо.
Изменения были и более очевидными: виднейшие ученые XVII и последующих веков избирают дам в качестве своих заинтересованных собеседников. Контакты Декарта с принцессой Елизаветой уже упоминались («Первоначала философии» ей и посвящены), позже он отправляется в Швецию по приглашению королевы Христины. Паскаль вместе с другими мыслителями проживает при женском монастыре Пор-Рояль. Лейбниц – мастер светских и ученых бесед с представительницами прекрасного пола и пользуется покровительством курфюрстины Софии и королевы Пруссии Софии-Шарлотты. В таком ряду и последующая галантно-ученая корреспонденция французских просветителей с просвещенной царицей Екатериной II.
Подобные факты, невозможные, разумеется, без роста образования отдельных женщин, по всей видимости, указывают и на особенности установки ученых. Акценту на августейших особах соответствовал образ Прекрасной Дамы как существа разумного, целомудренного, благородного; монахини Пор-Рояля, будучи «невестами Христа», попадали в ту же ячейку. Оттого любые «материалистические» подозрения здесь представляются нерелевантными, духовный интерес был взаимным.
Пора подвести итог. В основании наук Нового времени различимы ментальные начала, заметно отличные от таковых как Средневековья, так и Античности. Привходящей структурной бинаризации и эротизации соответствует возрождение крайне архаических религиозных комплексов – матриархальных, подобных тем, которые описывает в ряде работ, скажем, Р.Грейвс. В послесловии к его «Мифам Древней Греции» А.А.Тахо-Годи соглашается с тем, что вместе с установлением патриархальной общины «собственно миф» завершается. В таком случае что происходит при разложении патриархальных порядков? Подобной «мифологизации» нимало не противоречит беспрецедентная рациональность Нового времени, ведь функции правого и левого полушарий мозга должны быть уравновешены. Феминизированный миф «праисторичен»? Но динамизм современной эпохи как раз и должен опираться на «вневременность».
СНОСКИ
1. Напр., Ан и Ки шумеров, Уран и Гея греков. В Древнем Египте (гелиопольский вариант мифа о происхождении) наоборот: Земля представлена мужским божеством (Геб), Небо – женским (Нут), но не эта линия возобладала в европейской культуре.
2. Китайская мысль придерживалась сходного соотнесения, и его истоки, по всей видимости, теряются в глубинах магического уподобления. Если четные числа делятся надвое, то нечто аналогичное происходит при родах: взамен одного человека оказывается два (сравнительно редкое же рождение близнецов, как напоминает в «Чете и нечете» Вяч.Вс.Иванов, воспринималось как явная аномалия, вмешательство потусторонних сил), деторождение – функция женщин. Ср. у Филолая: «Нечетные числа посвящены мужским богам вследствие неделимости, обращенности к себе и пребывания … Четные, в свою очередь, посвящены женским богам вследствие делимости и прогресса…» (58 В 21d).
3. В возрождение эротико-математического ментального комплекса в его оппозиции логицизму внесло вклад и критическое отношение к схоластике, в то время главным образом томистской, аристотелизированной, за счет обращения к платонической альтернативе – как через посредство все еще имевшего сторонников августинианства, так и в прямом обращении к ней в трудах ряда мыслителей Ренессанса и начала Нового времени.
4. Сравнивая арифметику, алгебру, логику, с одной стороны, с геометрией, с другой, Ю.И.Манин отмечает преимущественную аналитичность, отвлеченность, структурную линеарность первых и синтетичность, чувственную конкретность второй (вкупе с задействованностью в ней воображения), в связи с чем напоминает об оппозиции функций, соответственно, левого и правого полушарий мозга, отмечая при этом и взаимопроникновение этих функций (Manin Yu.I. Mathematical Knowledge: Internal, Social, and Cultural Aspects// Mathematics and Culture, ed. by C.Bartocci and P.Odifreddi. Vol.2 – в печ.).