Террор – практика демонстративного устрашения посредством насилия или угрозы насилия, направленная на парализацию воли противника. Ключевым словом здесь служит воображение – акторов террора, с одной стороны, его целевых групп, с другой. В таком широком смысле феномен не младше самого человечества, имеет множество форм, поэтому сузим проблему, рассматривая нынешний мировой терроризм. К его специфике относят глобальность и нацеленность на массмедийный эффект. Оба свойства обязаны родовым чертам современной эпохи: глобализации и информационности.
Теориями модернизации настоящая эпоха описывается как переход от индустриальной исторической стадии к постиндустриальной. Отправным же пунктом последней считаются 1960-е годы. Именно в этот период в наиболее инновационном ареале, развитых странах, произошла масштабная социально-культурная революция. Разрушению подвергся целый ряд традиционных иерархий: в моделях отношений между поколениями, полами, расами, национальностями и религиями. Либерализация вторглась даже в столь консервативный сектор как семейные и сексуальные нормы. Идиосинкразия к дискриминации, толерантность, требование транспарентности – наследие тех времен. Затем проводятся в жизнь программы «социального государства», «народного капитализма». Продекларирован сдвиг политической инициативы от государства к населению («гражданское общество»), т.е. от строгой системной организации к открытым, менее формализованным сетевым, «агрегатным» структурам, построенным на принципе самодеятельности. Унитарность тем самым во многом вытесняется плюрализацией.
Как известно еще из платоновского «Парменида» (взаимодействие единого и многого), подобный процесс неизбежно диалектичен: коррелятом глобализации, в частности, оказываются регионализация, парциализация, а плюрализации имплицитна новая унификация (во всем оценочном спектре – от признания моральной обязательности «общечеловеческих норм» до протеста против «навязывания плюрализма, чуждых ценностей»). Отмеченная особенность оказывается практически всесторонней.
Так, в экономике происходит переориентация с производства массовой поточной продукции на более вариативную модульную, резко возрастают номенклатура товаров, адаптация к местным рынкам. Экспансия транснациональных корпораций сопровождается децентрализацией их управления (самостоятельность филиалов, превращение в сети, франчайзинг). В информационной области – диверсификация источников информации (скачок количества типографских изданий, радиостанций, телеканалов, появление Интернета) наряду с преобладанием ставки на усредненные «упрощенные» запросы. В сопряженной сфере коммуникаций – рост возможностей личного доступа на фоне унификации технологий, возможности сквозного контроля. Социо-культурное измерение трансформируется изоморфно, и уже не пролетарии всех стран, а маргиналы всех родов и цветов выкидывают лозунг «объединяйтесь!»
В рамках этой эпохи происходит даже смена доминирующих милитаристских стратегий: как раз на послевоенный период, согласно В.Л.Цымбурскому, приходится окончание предыдущего 150-летнего цикла, и начавшаяся с наполеоновских войн ставка на массовость армий, всеобщую воинскую повинность, тотальную мобилизацию и войну сменяется переходом к армиям профессиональным, контрактным («наемническим, волонтерским»), от оружия массового поражения к высокоточному, адресному, к использованию ограниченных контингентов. Основной же целью войны вновь становится не истребление врага, а принуждение выполнить определенные требования /1/. В нашем случае, тотальные войны – продукт индустриальной ступени, а современные – постиндустриальной.
И сам мировой терроризм, и формы борьбы с ним несут на себе отличительные знаки эпохи. Прежде всего, современный террор – физическое поражение сравнительно немногих при стремлении поразить воображение всех. При отсутствии возможностей лишить противника военных и экономических сил, его задача – морально сломить, вынудив признать символическое поражение. В свою очередь, ориентация на информационный эффект коррелирует с общею «виртуальностью», с отмеченной еще Маклюэном тяготением массмедиа к информации негативной, сенсационной. Общеизвестно, что террористы используют все достижения современного общества – технические средства коммуникации, возможности «неформальных объединений» (в контексте культа терпимости к ним), прибегают не к централизованно-иерархическим, а более гибким и «неуловимым» сетевым, открытым структурам.
Среди причин терроризма называют неравномерность развития регионов и стран при резко возросшей осведомленности и коммуницированности, а также интенсивное смешение разнородного религиозного, расового, культурного материала. Глобализация нарушает поступательность исторического развития большинства государств, и поток западных товаров разоряет местного производителя, лишает его места в жизни, представляясь тем самым не только материально-экономической, но и культурно-символической, экзистенциальной агрессией. Продукты западного масскульта, аналогично, подрывают автохтонное творчество, вытесняют с рынка местную интеллигенцию, озлобляя ее, эпатируют традиционные нравы. Со своей стороны, развитым экономикам не обойтись без импорта рабочей силы, но слабо ассимилированным иммигрантам при этом отведены главным образом низшие социальные ниши, отчего в пользующихся всеми правами и пособиями иммигрантских кругах процветают изгойские настроения. Контраст между высоким уровнем ожиданий и более скромной действительностью представляется унизительным, направленным на специальные национальные, религиозные группы. В контексте общей нетерпимости к дискриминации это выглядит как явное лицемерие.
Упомянутому разрыву в уровнях развития государств соответствует социально-экономическая неоднородность самих развитых стран, поскольку с постиндустриальными секторами там соседствуют индустриальные и доиндустриальные. Место иммигрантов главным образом в них, а психосоциальные стереотипы индустриальности – непримиримость, конфронтация и насилие, достаточно вспомнить о закономерностях европейской истории времен тотальных войн и классовых битв. В результате национально-религиозные диаспоры и их соплеменники в странах происхождения переживают сходные социально-психологические коллизии, несмотря на различия в уровне жизни, образовании, зачастую уже и в языке. Это создает предпосылки для формирования своего рода мирового фронта борьбы.
Отдельный вопрос – о превалирующе исламском лице глобального терроризма. История Европы на индустриальном этапе породила два главных типа наиболее бесчеловечных режимов и идеологий: основанных на социальной, классовой консолидации, во-первых (вариант коммунистический), и национальной, расовой, во-вторых (вариант национал-социализма, фашизма). Совсем не случайно, что основными очагами тоталитаризма в обоих случаях оказались относительно отстающие регионы (страны второго и третьего эшелонов модернизации), в частности, Россия, Германия, а также южно-европейские Италия, Испания, Португалия. Еще одной, до поры не задействованной, базой коллапсирующей консолидации является конфессиональная принадлежность. Поскольку в Европе ХХ в. не наблюдалось значительной чересполосицы антагонистических религий (в отличие от социальных классов и национальностей), этот вариант и остался невостребованным. Ситуация кардинально меняется при активизации уже не европейской, а мировой системы, а также в условиях массового привлечения иностранной рабочей силы со стороны развитых стран.
Совершенно безосновательны, разумеется, мнения об особой вирулентности мусульманской религии. Во-первых, исторически мир ислама был не более нетерпим к религиозным различиям, чем Европа. Во-вторых, возникшие на гомологичных исторических стадиях тоталитарные режимы исламских стран не превзошли по жестокости образцов исходно христианских России, Германии, конфуцианского Китая, буддистских Кореи, Камбоджи. Идеологическим стержнем хусейновского режима в Ираке служил в основном социально-национальный, а не конфессиональный признак, как и в Европе. В данном контексте обычно указывают на переживший «исламскую революцию» Иран. Его деструктивная энергия, однако, оказалась направленной главным образом не против своего населения, а вовне, что не случайно. Для формирования жесткого тоталитарного режима, построенного на религиозно-фундаменталистской платформе, потребовалась бы страна, где в руках иноконфессионального меньшинства сконцентрировались основные экономические богатства. В этом случае широким массам удалось бы внушить, что причиной дискриминации является именно вера и для устранения несправедливости требуется религиозная же консолидация. В Иране же главные враги виделись не внутри, а снаружи – Израиль, «Большой Сатана» США, СССР, Ирак. Они выступали вдобавок в роли не представителей авраамических религий (иудаизма, христианства, ислама), а их изменников, соответственно: сионизм, либерализм, коммунизм, баасизм. Обращают на себя внимание и сроки «исламской революции» – 1979 г., т.е. вслед за тем как богатый нефтью Ближний Восток становится объектом повышенного интереса со стороны развитых стран. Иные из исследователей считают это достаточным основанием, чтобы отнести Иран к жертвам глобализации.
Еще Я.Буркхардт называл «ужасными симплификаторами» поборников позитивистской гуманности, поскольку последняя предстает в качестве весьма растяжимой и необъятной. Сходным образом, вызывает удивление, сколь эгоцентрично несамокритичными подчас оказываются те, кто ныне по видимости на стороне «общечеловеческих ценностей», сколь велика неспособность к последовательному рациональному анализу, что невольно способствует пробуждению самых дремучих, пещерных инстинктов. К таковым, несомненно, относятся предубеждения против определенных наций и вероисповеданий, будто бы по природе враждебных цивилизации и свободе. «Неполноценность» в глазах одних претворяется в мессианскую избранность тех, кто назначен в изгои. В этом смысле, в частности, можно сказать, что фундаменталистский экстремизм питается соками безудержного либерализма.
Современные социумы более образованны, рациональны, чем когда-либо прежде, отчего остро и действенно реагируют на логические противоречия. Так, как это ни парадоксально звучит, но коренным пороком плюралистических идеологий является их имплицитная безальтернативность. Теза множественности оказывается столь довлеющей, что уже не допускает равноправного конкурента рядом с собой. Но тем самым будируются догматические начала, вопреки объявленной толерантности. Характерное утверждение: «быть нетерпимыми к врагам свободы». Но в чем оно отлично от решения Конвента в адрес восставшего против якобинцев в 1793 г. второго по величине города Франции: «Город Лион будет разрушен… На его развалинах воздвигнуть колонну с надписью: “Лион восстал против свободы, – Лиона больше нет”»?
Из сказанного, конечно, не следует, что рациональнее противоположная сторона. Нередко к наиболее раздражающим факторам относят бессмысленность террористических акций, обязанную как произвольности выбора жертв, так и низкой конкретностью требований, по крайней мере, такой их степенью общности, что выполнение заведомо невозможно. Однако у борьбы символов всегда неоднозначные отношения с реальностью, они обладают «идеальной», «инобытийной» природой. И почему в подобном образе мысли мы не узнаем самих себя? Один из самых знаменитых лозунгов 1968 г.: «Будьте реалистами – требуйте невозможного». А в данном случае подкладкой являются проблемы еще более острые, чем у французских студентов.
«Жертвой может стать каждый, значит, целью являются все». Но разве развитым миром не продекларировано, что государства – проводники демократической воли, т.е. представители именно «всех»? В таком случае и вина за неблагополучное положение падает также на «всех», уже не только политическую элиту. Неформальность, самодеятельность террористических групп коррелирует с таковыми гражданского общества, а волонтерско-наемнический принцип рекрутизации отвечает практике не только террористов, но все более и государственных армий.
Террористы бьют по целям, признаваемых самыми ценными в постиндустриальных странах: человеческая жизнь и здоровье. Симметричные контрмеры со стороны развитых стран во многом промахиваются мимо цели, ибо террористы стремятся к спасению не своих тел, а душ. В состоянии ли современный Запад сформировать адекватный символический же ответ, создать достойную альтернативу бесчеловечным фидеистическим идеологиям? Или идеалы гуманизма, цивилизации уже столь необратимо материалистичны /2/, что остается лишь ожидать сходной исторической трансформации сознания населений развивающихся стран? В таком случае проблема мирового терроризма – очень надолго.
Вообще, рассмотрение комплементарной глобальной пары «либерализм-терроризм» приводит к старому выводу, что в сфере идеологии противоположностью заблуждения является не истина, а другое заблуждение. Если переходные исторические эпохи всегда сопровождались социально деструктивными явлениями, то одновременно наблюдался и кризис мысли, сознания. И еще неизвестно, что здесь первично, а что вторично. Одними репрессивными мерами и субрепцией не нейтрализовать тот «бульон экстремизма», которым питается терроризм.
СНОСКИ